Богдан Сушинский - Колокола судьбы Страница 19

— Значит, и мучить себя нечего. Так я понимаю?

— «Понимаю»! Что ты можешь понимать в этом? Если я сам с собой разобраться не могу. Не спрашивали — это правда. А если бы спросили? Если бы потребовали назвать список следующей партии висельников?! — вдруг резко обернулся он к Беркуту. — Если бы потребовали, а? Что тогда?! Ведь назвал бы! Назвал, назвал, как птенец прочирикал бы! И каждый день называл бы. Потому что знал: за невыполнение — казнь. А я хотел жить. Я вымаливал милосердие у своих палачей. И ничего не мог поделать с собой. Ничего! Другие решались, набирались мужества. Переступали через собственный страх, через жалость к себе, через ту самую «мучительную жажду жизни», как писал кто-то поумнее нас с тобой. Да, решались, я сам видел таких. Одни из отчаяния, другие из бесшабашности своей, третьи — из убежденной ненависти к врагу, убеждения в правоте своей борьбы. А я не мог. Вот не мог — и все тут.

— Вот это я как раз могу понять. Потому что это — искренне. Это я способен понять, как никто другой. Там, в доте, мне самому не раз приходилось переступать и через страх, и через жажду жестокого милосердия. Пусть даже самого жестокого. Правда, не Божьего, а сугубо человеческого.

— Вот видишь… — упавшим голосом согласился Отшельник, тяжело вздохнув.

Вода в котелке уже закипела, но он не спешил снимать его, хотя и в костер тоже не подбрасывал. Беркут несколько раз заглядывал в котелок, однако в кашеварные хлопоты его не вмешивался.

— Наверно, в бараках говорили, что сам ты и вешаешь своих товарищей?

Отшельник удивленно взглянул на Беркута, и капитану показалось, что глаза его сверкнули ненавистью.

— Что, тоже слышал об этом? Я спрашиваю…

— Слышал, конечно, — соврал Беркут. — Слухи есть слухи. Но не поверил. Я ведь запомнил тебя как скульптора, резчика по дереву, как мастера. И не поверил.

Несколько минут Отшельник молча смотрел на затухающий костер. Казалось, что огонь немного успокаивает его.

— Это неправда. Я не вешал. Потом не вешал. Никого. Больше никого! Кроме тех двоих.

— Каких двоих? — не понял Андрей.

— Плотников, которые вместе со мной строили саму эту рейхс-виселицу.

— Так это ты их?!

— А, не знал, значит! — злорадно улыбнулся Отшельник. — Да, я. Штубер приказал. Похвалил работу и сказал: «Ну что ж, вам, как бывшему семинаристу, должно быть известно, что гильотину — есть во Франции такая адская машина — испытывали на самом изобретателе. Не будем же мы нарушать традицию. Вот вам, товарищи мастера, и предоставляется почетное право испытать собственную виселицу. Кому из троих отведем роль палача?» Мы онемели. От наглости его, от бездушия и… страха. Нам как-то и в голову не приходило, что нас же первыми и повесят. Все страшные мысли мы отгоняли. Сразу же отгоняли. И ни о чем таком между собой не говорили. Только то, что необходимо по работе: подай, отмерь, подгони, подстрогай. Штубер нас не торопил. Дал двадцать минут на размышление. Чтобы сами избрали себе палача, из своего круга. И сами решили, кого из двух обреченных палач должен вздернуть первым.

— Очередной психологический эксперимент Штубера, — мрачно согласился Беркут. — Его садистские игры. Моральная казнь обреченного. Им самим… обреченного.

— Я и сейчас все это вижу: мы смотрели друг на друга и молчали. Все двадцать минут. Молчали и плакали. Стояли, обнявшись, и плакали. Не хотелось нам быть ни жертвами, ни палачами. Потому и сказали: «Раз три петли, все трое вместе и взойдем». Артюхов, самый старший из нас, так решил. А мы согласились.

17

Глухой взрыв рванул упругий воздух горного плато, тяжелой волной ударил в стену пещеры, нервно всколыхнул пламя костра. Они помолчали, прислушались. Нет, гула бомбардировщиков не слышно. Орудийных выстрелов — тоже. Возможно, где-то на дороге подорвалась на мине машина с боеприпасами — другого объяснения они не нашли.

— Это уже сама земля… сама по себе взрывается, — нарушил молчание Отшельник. — Настолько напичкана минами, пулями да снарядами, что не выдерживает, взрывается.

И снова долгое тягостное молчание.

— Когда двадцать минут истекло, Штубер сам назначил палача, — промолвил Беркут. — Думаю, он предвидел такой исход. Это была своеобразная пытка, изобретенная специально для тебя.

— Для меня, для кого же еще?!.. Потом я понял это. Но почему? Для чего ему это понадобилось? Что ему до меня?

— Когда-нибудь постараюсь объяснить. Штубер — это особый разговор. Что произошло дальше?

— А что дальше? «Простите, — говорю, — братцы, что выпал мне такой крест… Не по своей воле. Сами видите…» Думал: плюнут в лицо, проклянут. Нет, наоборот. Все тот же мудрый Артюхов спас меня: «Так оно даже лучше. От рук своего — оно как-то легче. А тебе свою смерть придется принять от рук фашиста». Вот так, несколькими словами, они помогли мне оправдаться перед людьми, которые при этой казни присутствовали, а главное, перед самим собой. Тем более что я верил — так оно и будет: вслед за ними вздернут и меня самого. Но Штубер снова смилостивился. Поблагодарил за «хорошую работу» и велел премировать миской похлебки. Сверх нормы. Он-то и был истинным палачом — так я понимаю. Он, а не я и все те, кто казнил по его приказу.

— Сладкая досталась вам похлебка в тот вечер. Можно себе представить!

— До сих пор в горле булькает. Тогда я решил, что больше не соглашусь. Если что — первым взойду на помост. Однако Штубер будто и это предвидел. Больше загонять людей на виселицу мне не предлагали. Становись под петлю и жди, когда придет твоя очередь. Я ждал ее две недели. И она пришла. Приехал Штубер. Осмотрел виселицу. Велел взять инструмент и кое-где подправить: мол, расшаталась. Я подправил. Тогда эсэсовец сказал, что срок оказанного мне милосердия истек, он, мол, и так сделал для меня больше, чем способен был сделать сам Господь Бог. Теперь вот пришла и моя пора. Я тоже понял, что пришла. Когда посчитал пленных, которых привели на казнь. Их было одиннадцать. Всегда немцы подбирали так, чтобы число обреченных делилось надвое, петли не должны пустовать. А тут вдруг непарное число. На немцев это не похоже.

— Точно подмечено, — признал Беркут, подталкивая сапогом вывалившуюся из костра головешку. — Германцев нужно знать.

— Меня возвели на помост в первой тройке. Но двоих повесили, а меня оставили. С петлей на шее. Уже повесили последнего, а я все стою. Ни живой, ни мертвый. И с каждой новой парой все больше хотелось жить, а смерть казалась все страшнее. Но этот сукин сын, эсэсовец, именно на такие мои страдания и рассчитывал. Когда вытащили из петли последнего, подошел ко мне и сочувственно так:

— Хороший ты мастер. Лучшего висельничных дел мастера нам не найти. Но порядок есть порядок. Или, может, хочешь, чтобы мы отсрочили еще на несколько дней? Если, конечно, у тебя для этого есть какая-то причина. Должен же я как-то объяснить лагерному начальству свое решение.

— Нет у меня причины, говорю, кроме одной: жить хочется.

— На войне желание жить в расчет не принимается, — улыбнулся он такой улыбкой, будто сама смерть меня приласкала. — Поэтому пойди, помолись распятию. Это единственное, что я могу… О, кажется, ты утверждал, что его сотворил твой дед?

— От кого Штубер мог узнать об этом? — прервал Беркут рассказ Отшельника.

— От меня, идиота, от кого же еще?! Как-то он похвалил работу мастера. Спросил его имя. Известно ли оно. Я и похвастался. Так вот, когда он сказал, чтобы я помолился… Тут меня вдруг осенило. «Как же ему молиться-то, — спрашиваю, а сам от страха и жалости к себе еле слова выговариваю, — если он у вас безголовый? Кто ж на такое посрамление Божье молится? Дайте несколько дней, вытешу ему терновый венец, тогда уж…» А при этом думаю: «Только бы позволил! Уж я постарался бы! Хоть память по мне осталась бы в этом селе».

— Но ведь ты же не скульптор? — засомневался эсэсовец. Однако вижу: колеблется. То на «распятие» пялится, то на меня. Чувствую, захотелось испытать меня еще и таким способом. — Ты прав: негоже, чтобы на христианской земле Христос оставался безголовым. В конце концов, его ведь распинали без всяких отсрочек, правда, солдат? Так что он свое отмучился.

— Святая правда, — подтверждаю, — отмучился. Только что в лагере военнопленных не побывал.

— Но и в Сибири, в коммунистических концлагерях — тоже, — улыбается своей иезуитской улыбкой Штубер. — Почему-то ты о них молчишь. — Подозвал полицая, приказал записать, какие мне нужны инструменты, и завтра же доставить все необходимое. И еще условие такое было: если работа будет плохая или не уложусь в срок — меня распнут на этом же распятии.

— Я знал об этом условии. Унтер-офицер сказал. Одного понять не могу, как ты вырвался из сатанинской петли Штубера. Еще раз помиловал, теперь уже за голову Христову? Обменял тебя на нее, что ли? После того визита видеть распятие мне больше не довелось.