Богдан Сушинский - Колокола судьбы Страница 20

— Я знал об этом условии. Унтер-офицер сказал. Одного понять не могу, как ты вырвался из сатанинской петли Штубера. Еще раз помиловал, теперь уже за голову Христову? Обменял тебя на нее, что ли? После того визита видеть распятие мне больше не довелось.

— А я видел. Уже потом, через несколько дней после своего побега. Стоит. И голову к кресту прибили. А «милосердие Божье» сам себе добыл. В последний день. Тогда меня охраняли двое немцев. Я уже завершал работу, осталось приладить голову к надлежащему месту — и мы с Христом готовы к новым мукам. Ну, унтер-офицер побежал в лагерь. То ли докладывать по телефону Штуберу, что Христос уже в венце, то ли выяснить, как быть со мной: вести в лагерь или сразу же вешать? А я приладил к распятию тумбу, на которой когда-то стоял с петлей на шее, и начал расчищать от осколков-щепок место для головы. Часовых это заинтересовало: взяли голову Христа, передают из рук в руки, рассматривают, галдят. И происходит все это рядом со мной. Тут сатана и дернул за топор.

— А может, дело не в сатане, а в солдатской ярости?

— В ярости. Точно. Тому конвоиру, что без головы Христовой стоял, я его собственную голову по шею рассек, а другой, вместо того чтобы отбросить голову Христа и за автомат схватиться, от ужаса и сам на распятие стал похож. Смотрим друг на друга. У него в руках голова Христова трясется, у меня — топор.

— Похоже на бой гладиаторов, — проворчал Беркут.

— Как мне хватило силы воли опомниться, — до сих пор не пойму. Прыгнул я прямо на него, а он свою голову головой Христа прикрыл. Да что говорить, мальчишка. Лет двадцать, не больше. Он и смерти-то настоящей не видел.

— Это многое значит: познать цену смерти на войне, — согласился капитан, видя, что Отшельник неожиданно умолк. — Чем же закончилось это ваше «восхождение на Голгофу»?

Отшельник отцепил от ремня флягу, круто взболтнул ее, сделал несколько глотков и протянул Беркуту.

Из горлышка в нос капитана ударил едкий запах дурно сваренного самогона, однако отказаться от двух глотков из вежливости Беркут уже не мог.

— Парень тот, фриц, необстрелянным оказался. Да только не до сочувствия мне тогда было. Какое, к черту, сочувствие, если вся земля вокруг в крови, и сам ты — смертник? Я топором ему прямо под сердце врубился, чтобы, значит, Христа не трогать. Автомат с него сорвал — и к кладбищу. Часовой, что на вышке лагерной мурыжился, видно, проморгал все это. По правде сказать, никакого крика и не было. Тот, второй, лишь ойкнул слегка. Так что минут десять они мне все-таки подарили.

— На войне это случается, — задумчиво произнес Беркут, пребывая при этом в каких-то своих мирах.

— Мчусь по кладбищу, в одной руке — автомат, в другой — окровавленный топор… Видеть бы тогда самого себя со стороны! Бабка, которая там могилку подправляла, наверно, так и решила потом, что видела сатану. Если, конечно, ожила, отошла от обморока. Пробежал кладбище — и через забор. А там дорога. И как раз возле меня из-за угла кладбищенского забора обозник-румын на подводе выкатывается. Я к нему, но топором не достал, он каким-то чудом чуть раньше на дорогу вывалился, а ружье на подводе осталось. Вот этой подводой Христос меня, видно, и отблагодарил за свой терновый венец.

— Новозаветный сюжет, — только сейчас передал Отшельнику флягу Беркут.

— Как я гнал лошадей через село и почему подвода не разлетелась в щепки — это только он, Господь, помнит и знает. Затем еще и по лесу гарцевал, по такой дороге, что подвода действительно начала рассыпаться. Гнал, пока на склоне какого-то лесного оврага кони не попадали. Хотя никто за мной вроде бы и не гнался. Это я уже от страха своего убегал, от смерти, от судьбы…

Выслушав рассказ Отшельника, Беркут так и не сумел понять главного: почему теперь, пережив все эти ужасы, «монах в гимнастерке» решил, что лучший способ отмщения войне (и судьбе) — отсидеться в пещере или еще в каком-либо укромном уголке, пользуясь оружием только для самозащиты и добычи у врага пропитания? Что заставило этого физически сильного, выносливого солдата, по существу, стать дезертиром? Откуда это его упорное нежелание по-настоящему сражаться с врагом?

То есть объяснение этому решению Отшельника он, конечно, мог бы найти. Но понять его, согласиться с ним отказывался. У самого Беркута каждая стычка с врагом, каждое пережитое им потрясение вызывали еще более страстное стремление сражаться, мстить. Его угнетала необходимость прибегать даже к таким небольшим передышкам между боями, как эти несколько часов, которые придется провести в ожидании утра.

— Ну что ж, Отшельник, теперь кое-что прояснилось. Больше мы не будем настаивать на твоем участии в боях. Будешь помогать только тогда, когда сочтешь нужным. Живи, отдыхай от пережитого.

— Никак осуждаешь?

— Теперь уже нет. Возможно, я не совсем точно высказался… Но теперь уже нет. Я понял тебя. Не знаю, поймут ли ребята из группы. Но приказ будет четким: «Отшельника не тревожить».

— Не могу я больше бегать по свету с окровавленным топором, как и с окровавленным автоматом. Видно, я свою сатанинскую долю крови людской уже испил. Да и моей тоже выпили предостаточно.

Беркут поднялся, еще раз осмотрел пещеру, словно примерялся: смог бы он сам жить здесь отшельником? Смог бы, конечно. Только не захотел бы он приговаривать себя к такой жизни. Не захотел бы…

— Один вопрос к тебе… Кстати, какое у тебя было звание?

— Рядовой, — неохотно ответил Отшельник. — Рядовой Гордаш, если уж тебе так не хочется забывать, что ты все еще офицер, а я уже давно не солдат.

— Согласен, буду называть Отшельником, чтобы не напоминать. Не в этом дело. При первом знакомстве мне показалось, что ты знал обо мне и моей группе слишком много. Здесь что, такая удивительная акустика? В пещере сейчас Горелюк, Мазовецкий и старшина, однако голосов не слышно. Действительно существует какой-то секрет?

— Я знал, что ты спросишь об этом. И сам захочешь проверить. Есть небольшой секрет, есть, которого самому тебе не раскрыть. Но условие: о нем будешь знать только ты. Рано или поздно кто-то из твоих попадется в руки гестапо, и я не хочу…

— Понял, рядовой, понял, — умышленно забыл о своем обещании Беркут. И, к своему изумлению, увидел, как, вывалив у самого выхода из второй пещеры большой камень, Отшельник открыл перед ним ход, о существовании которого, он, конечно, не догадался бы. — Неужели еще одна келья?

— Только уже не природой, а самими людьми выдолбленная. От деда слышал, будто два провинившихся монаха три года здесь грехи свои искупали. В этих пещерах, где сейчас мы с тобой находимся, обычно бывали лишь настоятель монастыря и один древний монах. Остальным ступать на тропу было запрещено под страхом смерти. Однако эти двое, провинившихся, просто-напросто были заточены здесь. В одной пещере жили, другую выдалбливали. Еду им подавал через окошечко один из двух особо доверенных монахов-охранников. Гулять на тропу их выводили только ночью, да и то раз в неделю. В монастыре о них вскоре вообще забыли, считали, что они погибли, сорвавшись с тропы.

— И к концу третьего года они действительно сорвались с нее, чтобы унести вместе с собой тайну этой пещеры?

— Это уж как водится. Не для того ее вырубали здесь, чтобы всякий о ней ведал. Первым ты сюда, конечно, не ступишь. Побоишься…

— Не люблю этого слова: «побоишься». Но еще больше не люблю неожиданностей, — заметил Андрей, задерживаясь у входа и пропуская вперед Отшельника.

Пройдя невысокий узкий коридорчик, Гордаш отодвинул еще один хорошо подогнанный камень, и вслед за ним капитан оказался в пещере, напоминающей небольшой сооруженный в готическом стиле храм. С обеих сторон островерхого свода его было прорублено несколько расширяющихся вовнутрь отверстий-бойниц, сквозь которые проникал дневной свет.

Как объяснил этот новоявленный монах, в какой бы части неба ни находилось небесное светило, все равно часть отверстий захватывала его лучи, и храм оказывался более или менее освещенным и согретым. Присмотревшись к стоявшему в нише распятию, Беркут обнаружил, что оно удивительно похоже на то, которое он видел в Сауличах, возле виселицы.

— Тоже дедова работа?

— Нет, это еще прадед старался. Именно у него дед и учился. Вообще-то, прадед не был монахом, но, как ни странно, несколько лет прожил при монастыре. Строил деревянную церковь, а затем и часовню, сотворил это распятие, правда, потом так и не смог узнать, куда оно девалось. В общем, плотничал здесь. В монастыре его ценили за мастерство и неплохо платили. Еще и грехи отпускали. А был он человеком верующим.

— Что же потом произошло с монастырем? Какова судьба последних его страдальцев?

— В Первую мировую часть богомольцев разошлась по миру. Оставшиеся же были в одну ночь перебиты какой-то бандой, монастырь разграблен, а все деревянное сожжено. Остатки фундамента ты видел на месте кошары. Не знаю, правда ли, но ходят слухи, что организовал все это ограбление-сожжение сам настоятель, убежавший с огромным монастырским богатством. Или с частью его, остальное где-то припрятано. Но кто это подтвердит? Дед мой верил, что произошло именно так. Потому что тропа эта оказалась усеченной (она была шире) и заваленной камнями, чтобы никому и в голову не приходило пробираться по ней. Умирая, прадед сказал моему деду, что монастырь хранит какую-то тайну. И что путь к ней, видимо, пролегает по Монашьей тропе. Может быть, и богатство монастырское в тайной пещере скрыто. Еще какое-то время после сожжения и ограбления монастыря в ней, возможно, скрывался и сам настоятель. Отсиживался, выжидал, когда утихнут разговоры и о нем позабудут.