Владимир Успенский - Бой местного значения Страница 2

Одна девчонка мне в школе очень завидовала. Светлая такая девчонка, глаза зеленые, кошачьи, а ресницы белые, словно седые. Все предлагала — давай поменяемся. Но эта девчонка — дело особое. От нее мне даже про глаза слушать было приятно.

Как ни стараюсь я смотреть строго и требовательно, ни черта не получается. Всегда у меня вроде бы удивление на лице. Это от носа. Он у меня в общем-то прямой, только на самом кончике чуть приплюснут и раздвоен. Вот и попробуй быть солидным с таким утиным носом и такими глазами.

К тому же начальству нравятся четкие короткие ответы: «Ясно!», «Разрешите выполнять?» Затем красивый поворот и строевой шаг. Мне тоже нравилось это, пока учился на курсах. Когда принял взвод, старик Охапкин первое время раздражал меня своей медлительностью, дотошностью. Он не бросался со всех ног выполнять приказ, начинал расспрашивать: а если так, а можно ли этак? И удивлялся: «Чего вы серчаете, товарищ лейтенант, ведь не на посиделки иду, мины ставить?» А я злился, наверно, потому, что сам в ту пору не знал, как можно и как нельзя.

Постепенно я сделался столь же дотошным, как и ворчун Охапкин. Теперь тоже не тороплюсь сказать «Ясно!» и повернуться налево кругом. Стараюсь выспросить все подробно, узнать, какие варианты возможны.

Ведь потом, ночью, когда окажусь на ничьей земле, советоваться будет не с кем.

Вот и сегодня, получив задачу, я принялся расспрашивать капитана о сигналах, о группе поддержки, о погоде и всяких других вещах. Главное-то я понял сразу, едва посмотрел на карту. Местность перед нашей обороной низкая, болотистая. Только на одном участке пересекает ее узкая сухая полоса. Это насыпь, по которой шла проселочная дорога. Вроде бы невысокая дамба. Немцы, естественно, считали насыпь опасной и наворочали на ней всякой всячины. Устроили завал из стволов старых сосен, оплели их колючей проволокой. Никакой танк не пробьется. Перед завалом и позади него — минные поля.

Загородились фрицы и успокоились. Наша разведка «щупала» вражескую оборону в разных местах, но на дорогу даже не совалась. Бесполезно. Наблюдатели засекли там два дзота, однако огня из них немцы не вели — не выдавали себя до поры до времени.

И вот — приказ. Завтра вечером выйти на насыпь, сиять немецкие милы, заложить в завале большой фугас. Короче, расчистить путь для танков. В пять ноль-ноль фугас должен быть взорван. Точка. Остальное не нашего ума дело. Возможно, начнется наступление. Во всяком случае, намечено что-то важное. Иначе не сидел бы рядом с комбатом молчаливый представитель и сам комбат не стал бы талдычить, что задание ответственное, что от нас зависит — успех или неудача. Без слов ясно. На такие прогулки по пустякам не посылают.

Представитель тоже произнес несколько фраз — тихо, почти шепотом. Посоветовал не сообщать людям задачу до самого выхода. Отобрать десять человек наиболее надежных. Список представить комбату.

Хотел я сказать, что выбора нет, что во взводе вместе со мной двенадцать душ, но промолчал. Заставят взять людей из других взводов. А зачем мне чужаки? Со своими привычней. Знаю, по крайней мере, кому что можно доверить.

Комбат разрешил мне уйти. Я поднялся по ступенькам и прикрыл за собой дверь, обитую старой дерюгой. Снаружи стало вроде бы холоднее, я пожалел, что не взял шинель. Пошел быстро, а мысли мои все еще возвращались туда, в землянку. Я представлял, как человек в плащ-палатке недовольно выговаривает сейчас комбату: назначили, дескать, мальчишку, своей головой отвечать будете. А капитан помалкивает, изредка вставляя словцо в мою пользу. Залесный, мол, дело знает. Обязательно скажет, что я награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Он всегда вспоминает об этом, когда хвалит меня. И вспоминает, мне кажется, не без зависти. У него самого только медаль.

Капитан уверен — с задачей я справлюсь. И самое интересное, что я тоже уверен в этом. Во всяком случае справлюсь лучше, чем другие офицеры нашего батальона. Ведь все наши саперные командиры — горожане. А я вырос в лесничестве, в школу бегал по лесу за пять километров и зимой и осенью, и ночью и в дождь. Мне в городе трудно, зато в лесу, в поле — я дома. Поведу ночью своих через болотину, через заросли тальника — и не собьюсь. Потребуется — в стогу переночую, в дупле костерок разведу и чай вскипячу: немец за десять шагов не увидит.

Мне бы в разведку надо, а не в саперы. Да так уж вышло: не на те курсы попал.

2

Взвод ужинал. Бойцы сидели на бревне под старой березой. Только два Вани разместились чуть в стороне, на чурбаках возле полуземлянки. Деловито черпали они из котелков пшенную кашу. Да еще Хабиб Янгибаев неприкаянно слонялся вокруг березы, вертя в руках ложку. Ждал, у кого освободится котелок, чтобы скорее бежать к кухне, пока повар не закончил раздачу.

Дня три назад фрицы произвели по нашему расположению короткий огневой налет. Мы укрылись от снарядов в полуземлянке. Потерь не было, если не считать янгибаевского котелка, висевшего на толстом суку. Осколок сплющил его в лепешку. Теперь Янгибаев ел во вторую очередь. Котелок ему давали охотно, с условием возвращать вымытым. Хозяину лафа — не надо ходить к ручью. Возле комля толстое сосновое бревно стесано по верху для удобства. Там, на самом высоком месте, сидел обычно я. Если считать по субординации, без меня это «кресло» должен занимать помкомвзвода Петя. Но он не особенно стремился туда, уступая место бойцу Охапкину.

А тот восседал на комле степенно, с достоинством, словно отец большого семейства.

Я остановился поодаль и закурил, глядя на своих. Как-то странно было смотреть со стороны. Будто чужой человек уставился моими глазами. А я вылезу сейчас из полуземлянки: большеголовый, худой, с длинной шеей, в наброшенной на плечи шинели. Охапкин не спеша встанет, возьмет котелок, хлеб, свернет расстеленную тряпицу, уступит мне командирское место.

Ну, это мистика. Никто из полуземлянки не выйдет, все тут. А я смотрю издали на знакомые лица, вижу жесты, не разбирая слов, и думаю: завтра у нас трудная ночь, кто вернется после нее на это бревно, под старую искалеченную березу? Возможно, все. А может, ни один не вернется... Нет, так почти не бывает. Хоть несколько человек, но возвращаются. Вот Охапкин Семен Семеныч — он уж и сам не помнит, наверно, сколько раз бывал под огнем. И ничего — дышит.

Во взводе со дня формирования батальона, с октября сорок первого, только и остались мы с Охапкиным. Из тридцати человек — двое. Все остальные сменились.

Охапкин по праву сидит сейчас на моем месте. Он — живая история взвода. Он помнит, кто и где погиб, кто где ранен, кто пропал без вести. В кармане у него самодельная тетрадь, сшитая из разрозненных листков суровыми нитками. Огрызком химического карандаша Охапкин записывает в ней, когда нам давали обмундирование, когда последний раз привозили махорку.

Из него получился бы хороший старшина роты, только внешним видом не взял. Щербатый, сутулый, а главное — всегда белесая щетина на коричневых впалых щеках. Да и образования нет. В ликбезе читать и писать научился, а таблицу умножения до конца не осилил.

Солдаты называют Семена Семеныча стариком. По утрам он встает покряхтывая. Почти полвека у него за спиной. Если в списке бойцов, выделенных на задание, я поставлю против его фамилии год рождения, молчаливый представитель наверняка не пустит Охапкина. Таких, мол, в обоз надо определять, в ездовые... Отсидится наш Семен Семеныч в полуземлянке, вдали от опасности.

Но я не сделаю никакой пометки. Больше того, я назначу Охапкина старшим группы разминирования. Он выполнит все добросовестно, можно не проверять. А если его отстранить от задания — будет кровная обида. Ведь Семен Семеныч считает, что мы с ним связаны одной ниточкой и друг за друга нам надо держаться. Он так и говорит: «Мы с лейтенантом обмозговали...», «Мы с лейтенантом пошли...» А теперь еще: «Слышь-ка, надумали мы с лейтенантом в партию подавать...»

Интересно: нас обоих ранило в один и тот же день. Пустяшно ранило. Его — в плечо, а меня — в ягодицу. Четверо суток лежали мы рядом в избе на перетертой в труху соломе. Охапкин рассказывал о прошлой своей жизни. После революции было у него крепкое хозяйство. Да уж больно много детей наплодил. Восемь душ. Из сил выбивался, чтобы всех одеть-накормить. Посоветовали добрые люди: со всем семейством отправился из деревни на стройку, в Магнитогорск. Плотничать начал. А тут подросли сыновья, и организовалась у него целая бригада Охапкиных. Шесть человек. Все шестеро теперь на фронте, от двух вестей нет...

— Я вроде земляной корень, а от меня целый рабочий род пошел, — не без гордости говорил Охапкин.

Вернулись мы в строй, и начались тяжелые бои под Волоколамском. Кто воевал в пехоте, тот знает, как быстро редеют в огне роты. Мы приняли три больших боя, и пехоты в нашей дивизии почти не осталось. И саперов тоже, потому что мы все время были на передовой.