Павел Вишнев - Орден Страница 2

Потом страх прошел, он снова открыл глаза. Девушки рядом не было. Она стояла около другой койки и смотрела на градусник. И чем больше Гурька всматривался в нее, тем больше убеждался, что видел ее раньше, но где, так до конца вспомнить и не смог. Незаметно уснул. Проснулся вечером. Под потолком горела лампочка, на окнах спущена светомаскировка. Девушка сидела возле небольшого столика и что-то писала. Гурька вгляделся в ее черты и наконец узнал:

— Фая!

Ему казалось, что он крикнул во весь голос, а на самом деле прозвучал только чуть слышный стон. Он хотел поднять левую руку, чтобы обратить на себя внимание девушки, но сумел лишь едва пошевелить пальцами. Она подошла к нему, наклонилась. Гурька почувствовал легкое дыхание. И снова все исчезло.

Утром его разбудили кашель и стоны. Палата просыпалась. Кто-то ворчал, кто-то ругался. Фая разносила градусники, давала таблетки и порошки, делала уколы. Кто-то пошутил:

— Спасибо, сестричка, в старую дырку попала.

Фая увидела открытые Гурькины глаза и сразу поспешила к нему:

— Очнулся?

— Ага.

— Ты лежи спокойно. Не пытайся вставать. Доктор не велел.

Гурька хотел сказать «хорошо», но получилось только едва уловимое шипенье.

— И не разговаривай. Не надо. Я тут все время рядом буду. Если понадоблюсь, толкни ногой вот этот колокольчик.

— Ты не расстраивайся, — говорила Фая, поправляя на нем одеяло. — Лежи спокойно. Пить хочешь?

Гурька качнул ресницами. Она принесла в белой глиняной кружке воды, подняла его голову и напоила. Кажется, вода никогда не была такой вкусной.

— Я пойду раздавать лекарство, а потом подойду. Умою. Накормлю.

Она отошла к другим раненым, а он все время смотрел на нее, повернув голову набок. Левую руку он чувствовал пс боли. Правая лежала как бы мертвой.

Фая пришла к нему с водой и ватой и стала обтирать лицо. Насухо вытерла полотенцем. Потом принялась кормить гречневой кашей, единственной из всех каш, которую Гурька любил раньше, но которая теперь показалась невкусной. Он не смог ей есть. Запил двумя глотками компота. Теперь ему все время хотелось пить.

К концу завтрака так устал, что лоб покрылся потом. Она вытерла его концом полотенца и ушла кормить другого больного.

В ту ночь он уже не мог уснуть…

Левая рука заживала быстрее, а правая только начинала двигаться. Манило на улицу. Там, в скале, было отвоевано у камня еще помещение для новых тяжелораненых, поступавших в дни больших потерь. Они могли рассказать о самых последних боях. И Гурьку тянуло туда, но выходить из госпиталя ему не разрешали.

Рана в правом плече упорно не заживала. При каждом обходе лица врачей становились все озабоченней. Они вертели его правую руку, кажется, ожившую, выздоравливающую, кололи ее иглой, потом говорили: «Хорошо, молодой человек» — и уходили.

Фая всегда называла его, как и остальных, не по имени, а «больной». Однажды она пришла и сказала:

— Больной, надо готовиться к операции.

— Да я давно готов. Кромсайте!

— Не надо волноваться, больной.

— Я и не волнуюсь. С чего ты взяла? Когда на стол?

— Завтра в девять.

Гурька, конечно, побаивался новой операции, а больше всего того, как бы врачи не оттяпали ему правую руку.

Фая пришла за полчаса до операции и сделала ему укол морфия. Настроение у него улучшилось, и он совсем бодро отправился в операционную. При местной анестезии ему еще раз почистили рану. После этого дела пошли на поправку быстрее. Врачи заставляли больше тренировать руку, делать разные движения, шевелить пальцами. Фая массировала, а иногда просто гладила ее, и ему это было приятней массажа.

Наконец наступил день выписки. Последний осмотр, подготовка документов — все это казалось бесконечно долгим, хотя он понимал, что какая-то частица его уже определенно останется здесь. Поэтому расставанье с госпиталем было и радостным и печальным. Фая тоже ходила печальная. Между ней и Гурькой не произошло никакого объяснения. Гурька не решился сказать ей то, что в шутку за него сказал его сосед. Тот однажды прямо заявил Фае:

— Захаров-то, сестренка, влюбился в тебя. Сам признался.

— Что ты врешь? — застеснялся Гурька. — Ничего я тебе не говорил.

А Фая при этом даже не смутилась. Она посмотрела на него с укором, словно хотела этим взглядом сказать: «Чего же ты оправдываешься, дурачок гы этакий?»

У выхода его ждал мичман Прохоров, приехавший за ним на посыльном катере. Катер ушел заправляться, и пришлось ждать.

На пирсе группа матросов сидела кто на чем: на чугунном кнехте, на чемодане, на бухте каната. Все окружили старшину второй статьи, который рассказывал о своем краткосрочном отпуске. Прослужил моряк здесь, в Заполярье, с довоенного времени, более семи лет и за все это время ни разу не был дома. А тут совершил геройский подвиг, получил правительственную награду на грудь, а от командира части пять суток краткосрочного отпуска. И рад моряк этой, второй, награде не меньше правительственной, потому что сердце у него истосковалось по родным и хочется ему взглянуть на них хоть одним глазком.

Между тем артиллерист рассказывал:

— Кореши наказали, кому что привезти. Денег надавали. А друг говорит, зайди ты к моей девочке в Москве. Мне через Москву ехать. Они ни разу не виделись, познакомились через подарок. Она послала на фронт посылку, а в той посылке были рукавички. В рукавички она вложила письмо, дескать, так и так, хочу с тобой, дорогой воин, переписываться.

— У нас так-то один женился, — сказал кто-то из слушателей.

— Друг мой и фотографию успел в Москву послать. Как же, говорю, я явлюсь к ней, к Любе твоей? Москвичку Любой зовут. А ты, отвечает, скажи, что ты это я.

А мы с ним даже не похожи. Ну, думаю, была не была, а друг раз просит…

Артиллерист стал шарить по карманам, что-то искать, к нему сразу протянулось несколько рук с папиросами и кисетами, но он все эти угощения отстранил и достал из кармана свой кисет, как видно, тоже присланный какой-нибудь дивчиной в подарок храброму воину, и угостил всех крепким самосадом, выращенным матерью на грядках в собственном огороде. Кое-кто того самосада не выдержал, закашлялся так, что и не остановиться. А потом, когда все успокоились, артиллерист продолжил:

— Признала меня Люба за друга. Не сразу, правда, сначала усомнилась, вроде, мол, не совсем схож с фотографией. А карточка-то не очень четкой получилась. Так в общем… Бушлат, бескозырка, тельняшка — это вышло, и белое пятно с тенями вместо носа, рта и глаз. Друг-то знал, какой снимок послал. Кто-нибудь из корешей его снимал.

— У нас на Украине шуткуют: припер самопер — к мордоляпу, — сказал матрос со штатом связиста на рукаве. — Разумиете, шо це таке? Приехав велосипедист к фотографу. Кто снимал твоею друга — и есть мордоляп.

— Люба какова?

— Тут, братец, прямо словом не описать и кистью не нарисовать. Дурак же ты, думаю про друга своего. Правда, она свою карточку ему еще не послала. Я пожил в Москве день, с матерью Любы познакомился. Очень хорошая женщина. На заводе работает токарем. А отец Любы погиб на фронте. Вот и живут они вдвоем. Мы с Любой в кино сходили… Да времени-то у меня в обрез. Надо же домой съездить. Своих повидать.

— Там тоже теща с блинами ждала.

— Чего не было, ребята, того не было. Забрали меня на флот совсем юнцом.

— Зато теперь ты маху не дал!..

— Вот тут я и растерялся. Сколько сейчас девчат свободных в деревне! А парней — я один. Пойду с одной, а сам думаю, почему я пошел с ней? Вот та, другая, тоже с меня глаз не спускала. На следующий день с той пойду. И так весь отпуск…

— Не зачепився?

— Не успел. К тому же все это время о Любе думал.

…И вдруг Гурька увидел шагающего по пирсу Петушка. Да, это был он, Петя Агишин. Гурька бросился обнимать и трясти своего однокашника. Агишин гоже получил назначение на Северный флот, но сразу куда-то пропал, и Гурька не знал, где он воюет, что с ним.

— Я в бригаде торпедных катеров, — сообщил Петушок, рассматривая Захарова. — А ты?

— На «охотнике». Вон командир нашей моторной группы мичман Прохоров.

— Много фитилей он тебе поставил?

— Пока ни одного. Нет, в самом деле мичман хороший.

— Награды имеешь?

Гурька хотел сказать, что его представили к награде, но Петушок, не дожидаясь ответа, расстегнул бушлат, и на его груди блеснул новенький орден Отечественной войны второй степени.

— Транспорт с фашистами торпедировали. В Финляндию их везли, егерей из горной дивизии «Эдельвейс». Теперь ими камбалы закусывают.

Гурька рассказал о своем последнем походе, и снова обнимал и тряс Петю, пока не почувствовал боли в правом плече. Выписали его, чтобы освободить место для тяжелобольного, а до полного излечения дело не дошло.

— Что с тобой? — спросил Агишин. — Ты ранен?