Александр Щелоков - Жаркие горы Страница 20

Базарджай — базарное место, торжище. Разве можно придумать более точный, более говорящий адрес для караванов, бредущих через пустыни в поисках выгодных и удобных рынков?

Возникая, новые базары сразу стараются громко о себе заявить.

Вот кишлак Янгибазар. Янги означает «новый». А слово «базар» старое, старей не бывает. Кому не захочется побывать на новом базаре! И дело сделано. В кишлаке Янгибазар уже кипит веселый торг.

Переводчик-востоковед капитан Черкашин шел по кишлачному базару. Он знал Восток с детства, понимал тонкости и традиции торга, умел отбрить язвительного на язык шутника-продавца, мог и по рукам ударить, выбрав себе что-нибудь подходящее. Короче, знал, умел, мог, но бывать на базарах в последнее время ему приходилось нечасто. А в тот день просто повезло.

На базар он попал в особый для кишлака Мегри базарный день благодаря случайности. В десять утра Черкашина вызвал начальник штаба. Спросил, будто сам не знал совершенно точно, о чем спрашивал:

— Когда едешь в крепость?

— В двенадцать тридцать.

— Отлично! До двенадцати тебя ангажируют. Приехал майор Мансур из ХАД. Просит отрядить тебя ему в помощь. Иди, он ждет у капитана Маслова.

ХАД — служба афганской государственной безопасности. Раз просят о помощи, значит, неспроста.

Майор Мансур, круглолицый крепыш лет тридцати, вечно усталый и всегда бодрый, неизменно озабоченный и постоянно веселый, встал навстречу Черкашину.

— Здравствуй, рафик Черкаш!

Майор неплохо говорил по-русски и пользовался любой возможностью, чтобы расширить языковую практику. Черкашин, в свою очередь, говорил с Мансуром только на пушту.

— Дело есть, дорогой товарищ, — продолжал майор Мансур. — Надо, чтобы ты пошел с нами на базар. Сегодня торговый день. Есть сведения, что появилась группа террористов. Разведчики. Так их просто на базаре не выявишь. Им нужен советский офицер. Тогда они сами на него выйдут.

— Кого вы конкретно ищете?

— Кривого Маруфа. Есть такой тип. Я правильно эта сказал — тип?

— Правильно. Но я такого не знаю. Каков он?

— Не знаешь — не скажу. Тебе лучше и не знать. Увидишь — забеспокоишься. Он сразу поймет. Потом, как я думаю, сам Маруф на базаре не будет. Его люди придут. Через них самого Маруфа найдем.

— Все понял, — сказал Черкашин, несколько обидевшись. — Только учти, у меня времени мало, рафик Мансур.

— Час есть? Этого хватит. Они тебя быстро найдут.

— И, как у нас говорят, «перышко в бок»?

— Нет, товарищ, не так. Им нужен живой человек. Они его увести хотят. Потому, увидят тебя, круги делать будут. Потом…

Мансур замялся, не найдя нужного слова, но на пушту все же не перешел. Он просто с шумом потянул воздух носом, показывая, что будут делать душманы.

— Обнюхают, — подсказал Черкашин.

— Точно, обнюхают. Этого будет достаточно. Мои люди все время рядом. Крепкие люди. У них глаза широко открыты. Ты не опасайся совершенно.

Слово «совершенно», должно быть, очень понравилось Мансуру, и он повторил:

— Ты совершенно не опасайся. Понимаешь?

Черкашин понял и пошел на базар.

Теперь, толкаясь в толпе, он боками ощущал, что здесь совершенно не безопасно. Его тискали, затирали, закручивали, Он внимательно вглядывался в лица, но так и не заметил ни опекунов, обещанных майором, ни подозрительных лиц, из числа тех, кто должен был его «обнюхивать».

Базар жил своей, ни с чем не сравнимой жизнью. Суетился простой люд. Всюду поспевали торговцы мелким товаром. Их кормила неуемная увертливость, умение раньше других оказаться рядом с тем, кто даже случайно забрел на торжище. Авось и подойдет кому-то их немудреное барахло. Одному зажигалка «Ронсон», бывшая в употреблении, но все еще блестящая и почти как новая. Другому — пачка лезвий «Жиллет». Третьему — батарейка к транзистору. Конечно, даты выпуска и срока годности на ней не указано, но ведь дешево продается, и, если аллаху будет угодно, батарейка эта может оказаться совсем неплохой.

Солиднее выглядели торговцы товарами, имевшие собственные лавки и мастерские. Они либо сидели у открытых дверей каморок, забитых всяческим барахлом, либо, прислонившись к косякам, стояли рядом, степенные, суровые, полные достоинства и понимания своей значимости в этом неугомонном мире.

Черкашин остановился возле мастера-медника, работавшего возле своей лавчонки. Тот сидел прямо на земле, подстелив под себя обрывок старой, потертой кошмы, и выбивал из листа металла веселую, звонкую чашку. Между ног мастера стояла толстая чурка с вырезанным углублением, которое напоминало полусферу. Полость была тщательно отполирована, и мастер — остад — вбивал в неё металлический лист. Бил он быстро и точно, резкими, внешне легкими движениями. Брал не силой, а мастерством. Молоток тюкал и тюкал, и Черкашин даже уловил нехитрый мотив, который, веселя себя, выстукивал медник: тюк, так, так, чи-чи, тюк-тюк-тюк. Под ритмичный бой молотка можно было свободно приплясывать или петь протяжную, заунывную песню. Подумалось, что, должно быть, узбеки назвали кузнеца именно из-за ритма, выбиваемого им в работе, тактакачи — слово как стук.

Пробившись сквозь водоворот толпы, Черкашин выбрался на место, где не было большой давки. Длинным рядом здесь сидели торговцы случайным товаром. Нужна одна пуговица — здесь ее наверняка найдешь. Гвоздь, винт, шайбу, порошок для крашения одежды — все можно сыскать в этом ряду, если поглядеть повнимательней.

Замурзанные мальчишки возились у арыка. Мимо проскрипела арба с ленивыми колесами. Ее тащила облезлая кобыла с длинным, никогда не подрезавшимся хвостом.

Солнце ярилось, и даже в тени деревьев не скрыться от жары.

У дувала стоял верблюд. Огромными, отрешенными от забот мира сего глазами глядел он на окружающих и лениво шевелил челюстями, что-то пережевывая.

Нищий, обтерханный, тощий, с красными слезящимися глазами, протянул к Черкашину сухую дрожащую руку. Капитан, стараясь не встречаться с просящим взглядом, положил на ладонь монету. Рука цепко сжала подачку. Нищий склонился в поклоне и пробормотал еле слышно:

— За вами, ференги, ходит нехороший человек. Очень нехороший.

Он тут же распрямился и гордо отошел. Монетка исчезла в обрывках одежды.

Черкашин огляделся, но не заметил ничего подозрительного. Почему же нищий заметил то, чего не способен распознать он сам? Стало зябко от предчувствия невидимой опасности.

Неподалеку Черкашин заметил торговца необычным товаром. Расстелив на земле изрядно вытертый, некогда цветной коврик (об этом свидетельствовали блеклые зеленые и красные пятна нитей), сидел седой старик в очках. Он выложил перед собой целую кучу старых монет — медных, в цветах от красного до черно-зеленого и просто черного; серебряных — тусклых и светящихся благородным блеском; медно-никелевых — серых, прошедших через множество рук и кошельков, и совершенно новых, сияющих своей нетронутостью.

С деланным безразличием — надо же было как-то растянуть время — Черкашин присел на корточки и начал перебирать монетки.

Продавец сидел не шевелясь, со спокойствием монумента. Он ничем не пытался помочь любопытному, будто не был заинтересован в покупателях.

Капитан взял в руку американский медный одноцентовик с профилем президента Линкольна. Новенький, с датой текущего года, битый Денверским монетным двором, о чем свидетельствовала маленькая буква «д», помещенная на блестящем поле. Откуда и какими путями, из каких душманских рук попала эта заокеанская блестка в кучу монет на кишлачном базаре? А вот большие, как пуговица от пальто, сто перуанских солей. Потускневшая в долгих странствиях, монета могла стать темой целой диссертации. Как пройден ею огромный путь от Анд до Гиндукуша? Ну, если не диссертация, то по крайней мере тема для приключенческой повести.

И вдруг Черкашин заметил тяжелый толстый кружок, покрытый густой патиной. С трепетом, хорошо знакомым первооткрывателям — археологам, геологам, коллекционерам, — он взял этот небольшой серебряный диск пальцами. Благородный металл, тронутый временем, удивительно красиво подчеркивал рисунок монеты. Весь круг занимала голова прямоносого мужчины в шлеме воина. Полутона прекрасно оттеняли малейшие детали рисунка.

Сдерживая удивление, Черкашин перевернул монету. Реверс оказался более потертым. Но все равно ясно просматривалась фигура бога или властителя, сидящего на высоком троне. В одной руке он держал жезл, на другой сидел сокол.

Черкашин понял — это эллинская тетрадрахма. Возраст, как минимум, две тысячи триста лет. Две триста! Ошибка почти исключалась. Во-первых, голова на аверсе — это Александр Македонский. Во-вторых, в этих краях нет такого потока коллекционеров, ради которых стоило бы изготовлять подделки.

Черкашин держал в руке монету, ощущая острое желание с кем-то поделиться радостью находки. И тут же, будто угадав его желание, из-за спины кто-то подал голос: