Александр Щелоков - Жаркие горы Страница 21

Черкашин держал в руке монету, ощущая острое желание с кем-то поделиться радостью находки. И тут же, будто угадав его желание, из-за спины кто-то подал голос:

— Прекрасная вещь, уважаемый рафик шурави. Не боюсь ошибиться — это Искандер. Великий полководец и царь.

Черкашин обернулся. Перед ним стоял невысокий пожилой мужчина в поношенном сером костюме и суконной шапочке. Он смотрел на монету острым взглядом, хотя явно интересовался самим Черкашиным. Капитан лопатками ощутил опасность. И все же набрался выдержки, кивнул головой, вежливо ответил на приветствие. Вызывать подозрение незнакомца неожиданной насторожённостью он просто не имел права.

— Уважаемый Мутташокир знает толк в старых монетах, — сказал незнакомец, словно бы рекомендуя торговца. — Если вы знаток старины, обратите свой благородный интерес на эти дирхемы.

Мужчина нагнулся, взял с коврика плоский тонкий диск.

— Вы узнаете, что это?

С трудом преодолевая неприязнь, сдерживая растущее напряжение, Черкашин ответил:

— Нет, сожалею, но таких монет не знаю. Что это?

Он пытался держаться как можно естественнее. И все же невольно отодвинулся в сторону, так, чтобы не подставлять старику спину. Тот его маневр словно бы и не заметил. Приподняв монетку двумя пальцами, он оглядел ее и прочитал надписи:

— Это, уважаемый господин, дирхем династии Караханидов. 423 год хиджры. Вот надпись: «Тобгач Бугракарахан Али». — Мужчина покрутил монетку. — А вот еще имя: «Али ибн ал-Хасан. Фи вилаяти хан ал-Аджел Кутб ал-Дауда».

Черкашин слушал вполуха, а сам искоса поглядывал на майора Мансура, которого заметил шагах в трех от себя, возле торговца медными тазами. Их взгляды встретились. Всего секунду они смотрели один на другого, и тут же Мансур с безразличием отвел глаза. Черкашин понял: ему пока ничто не угрожает. Тогда он стал слушать слова, к нему обращенные, более спокойно. А мужчина говорил таким тоном, словно рекомендовал ему собственный товар.

— Красивая вещь, уважаемый. Живая история Средней Азии. Караханиды — это Бухара, Кушани, Фергана. Тюрки из племени ягма. И в то же время арабские надписи: «Ибн ал-Хасан». Обратите внимание на это движение культур. А вы знаете, что рушило в те времена великие ханства?

Черкашин, прежде чем ответить, еще раз осмотрелся. Никого подозрительного рядом не было. Ответил спокойно:

— На мой взгляд, империи и ханства всегда рушили междоусобицы.

Старик пристально взглянул на капитана поверх очков.

— Вы молоды, — сказал он с некоторой долей удивления, — но суждения ваши поистине мудры. Междоусобицы — это бич народов. Они лишают сильные нации силы, разума, живой крови. Лев, пожирающий самого себя с хвоста, — вот символ такой войны.

И тут же, будто испугавшись чего-то, старик оставил тему. Передавая Черкашину монетку, он сказал:

— Кстати, уважаемый, в мире многое бывает связано между собой теснее, чем видит непосвященный глаз. Вас не интересовало, откуда произошло название монет мусульманских стран — дирхемы?

— Нет, — сказал Черкашин. Он хотя и втягивался в разговор, но ни на секунду не терял осторожности. — Я не задумывался над этим. Впрочем, если и задумаюсь, все равно не скажу: мало знаю монеты Востока. Больше занимался русскими монетами и антикой.

— О, антика здесь как раз и нужна. Слово «дирхем», уважаемый, произошло от названия эллинской драхмы. Обратите внимание — даже звучания схожи.

— Действительно, — признал Черкашин. — Сейчас я это чувствую, но раньше не задумывался над этой связью. Непросто бывает проследить судьбу слов.

— А вы обратите внимание и на такой факт. Пути новых слов часто совпадают с путями войны или торговли. Металлические драхмы шли на Восток с фалангами Искандера Зулькарнайна — Александра Македонского. Но драхма как слово не была завоевательницей. Она поселилась в наших краях и сменила свое имя, чтобы стать местной.

Черкашин мельком взглянул на часы. Стрелки показывали — пора спешить. Немного поторговавшись, он купил тетрадрахму и дирхем Караханадов.

— Вы приобрели хорошие вещи, — сказал ему старик. — Мне было приятно поговорить с вами. И ваш пушту, уважаемый шурави, безупречен.

Они вежливо распрощались. Черкашин двинулся к выходу. На этот раз он постарался миновать толпу и пошел мимо фруктового ряда, где народу толклось поменьше. Неожиданно к нему подошел майор Мансур. Взял Черкашина за локоть, стиснул его.

— Спасибо, рафик Черкаш.

На этот раз майор Мансур говорил на пушту. Видимо, не хотел, чтобы на базаре слышали, что он знает русский.

— Успешной была охота? — спросил Черкашин.

— Очень. Спасибо тебе. Ребята взяли два следа. Ты был хорошей приманкой, рафик Черкаш.

— Скажи честно, это тот, который разговаривал со мной о монетах?

Майор Мансур засмеялся. В его смехе звучали радостные, беззаботные нотки.

— Нет, Черкаш. То был поханд [10] Абдулхан. Большой ученый. Уважаемый человек. Историк.

Черкашин почувствовал легкое разочарование. Знать бы, кто с ним беседовал, задал бы несколько давно интересующих его вопросов.

— Если хочешь, — предложил Мансур, — я тебя с ним познакомлю поближе.

— Спасибо, — поблагодарил Черкашин искренне и спросил: — Кто же все-таки были те двое?

— Рафик Черкаш, — они отошли далеко от базара, и теперь майор Мансур перешел на русский, — не берите на себя чужие заботы. Вы были совершенно безопасны. Для меня это главное. А кто те двое, я скажу потом, когда мы сами узнаем.

Черкашин понял, что продолжать этот разговор неудобно.

— Я пошел, — сказал он, протягивая майору руку.

— Вас довезут, рафик Черкаш. Вон за арыком стоит человек. Он ждет вас.

Они обменялись рукопожатием. Черкашин перепрыгнул через арык и подошел к приземистому круглоголовому крепышу, который стоял, прислонившись к двуколке.

— Здравствуйте, мир вам, — сказал возница, увидев Черкашина. — Садитесь, уважаемый, дорога нам известна. Я отвезу.

Унылый конь стоял, склонив голову и безвольно опустив уши. Жара донимала даже животное. Только хвост, живший, казалось бы, самостоятельно от недвижного тела, неутомимо мотался из стороны в сторону. Надоедливые мухи тем не менее не обращали внимания на беспокойное помело и копошились на крупе коняги густыми гроздьями.

Унылой выглядела и двуколка. Лет десять назад она, должно быть, по здешним меркам казалась шикарным экипажем и служила для перевозки людей состоятельных, привыкших не столько ходить, сколько посиживать в холодке. Но сейчас темно-бордовый бархат, которым коляска была обита, и кисти, ее украшавшие, обветшали, поистерлись.

Черкашин встал на приступочку и забрался под тент.

Возница дернул вожжи. Коняга лениво шевельнулась, напряглась немощным телом, подалась вперед. Колеса скрипнули, двуколка тронулась.

Круглоголовый возница сидел рядом с Черкашиным как монумент, не выказывая пассажиру ни особого внимания, ни любопытства.

Голосистый базар удалялся с каждым оборотом колес.

Черкашин улыбался. Как многообещающе и заманчиво было начало детективной истории! Сколько тревожных, волнующих минут он пережил, ощущая себя дичью на большой охоте душманов, и как все прошло легко, просто, без напряжения. Да и была ли история детективной? Может, майор Мансур рассказал ему о своей двойной удаче просто так, чтобы успокоить русского товарища? Мол, не зря ты тут ходил и потел, капитан. А он и впрямь там ходил не зря. Тетрадрахма Македонского, говорящий свидетель эпох более чем давних, лежала в его кармане…

У штаба Черкашина уже ждала машина. Он ехал в крепость Дэгурбэти дзалэй.

Шурави — это люди советские

КРЕПОСТЬ ДЭГУРБЭТИ ДЗАЛЭЙ

До выхода на задание оставались сутки. Работал штаб батальона. Готовились роты. Занимался делами комбат. Провел беседы с замполитами рот Полудолин. А перед обедом к нему зашел секретарь партийной организации прапорщик Горденко. Спокойный, краснолицый от постоянного пребывания на солнце и ветру, он глядел на замполита из-под густых белесых бровей и трубным, взлелеянным на боевых командах голосом доложил:

— Коммунисты готовы, товарищ майор. С каждым я побеседовал. Настроение у людей нормальное.

— Садитесь, Павел Петрович, — предложил Полудолин.

Горденко качнул головой и выразительно повел глазами в сторону, где сидел комбат, занятый какими-то делами. Это должно было означать, что в присутствии Бурлака и без его разрешения прапорщик садиться считал неудобным.

Полудолин усмехнулся.

— Слушай, Александр Макарович, — сказал он, — тебе наше партбюро когда-нибудь поручения давало?

— Это ты к чему? — поднимая голову от бумаг, отозвался Бурлак.

— Да к тому, что пришел секретарь, причем по партийным делам, а держится перед тобой как на плацу. Боится, как бы ему комбат «Кругом!» не скомандовал.