Александр Щелоков - Жаркие горы Страница 22

— Да к тому, что пришел секретарь, причем по партийным делам, а держится перед тобой как на плацу. Боится, как бы ему комбат «Кругом!» не скомандовал.

— Не было у нас такого, — сказал прапорщик обиженно. — У нас комбат…

— Ладно, Горденко, — прервал его Вурлак, — какой у вас комбат — не надо. А что ты вправе любому из нас дать поручение, замполит верно заметил.

— Есть, давать поручения, — откликнулся прапорщик уныло и присел на предложенный табурет.

— К вам вопрос, товарищ майор.

— Давайте, — сказал Полудолин.

— В партбюро заявление поступило. От сержанта Синякова. Просит принять кандидатом в партию. Вы с ним сами побеседовать не хотите?

Полудолин взглянул на часы. Подумал.

— Хорошо, Павел Петрович, я с ним поговорю. Зайду в роту. Минут через двадцать…

Когда Горденко ушел, Полудолин подошел к комбату и присел рядом. Сказал негромко, будто боясь, что их кто-то услышит:

— Тебе не кажется, Александр Макарович, что коммунистом ты бываешь пять минут до начала собрания? Один раз в месяц садишься среди рядовых, да и то чтобы через три минуты уйти в президиум. Не избери — пожалуй, сочтешь за неуважение. Как можно — тебя и не посадить перед всеми? А сам ты, как замечаю, ни разу не предложил секретарю в своем присутствии сесть. Причем благо бы разговор у вас был как у батальонного со взводным. А то Горденко в штаб заходит только по партийным делам. Как со взводного с него ротный стружку снимает.

— Хватит! — раздраженно сказал Бурлак. — Чего взялся?

Он осознавал свою неправоту и потому не хотел выслушивать осуждение всего, что и сам понимал.

— Э нет, — сказал Полудолин. — Мы договорились об откровенности. И ты уж выслушай до конца. Я с тобой не как с комбатом, а как коммунист с коммунистом. Не на собрании же мне это людям выкладывать.

Бурлак напрягся, посуровел. Сидел молча, положив на стол руки, сжатые в кулаки.

— Пойми, Александр Макарович, мы сами избрали Горленко секретарем. И ты за него голосовал. Я даже думаю, что голосовал «за». Так давай в нем уважать самих себя. Видеть в нем наш общий авторитет. Понимать, что в чем-то он стоит над нами. Вот тебя за что-то будут с треском снимать, и ему, бедняге, вольют горячую порцию. А за что? За то, что он секретарь и отвечает в чем-то не меньше нас, лиц должностных.

Бурлак ожидал обличающих слов и приготовился их выслушать. А разговор пошел в ином ключе и оказался совсем не обидным.

— Ты прав, Фирсыч, — сказал, смягчившись, комбат, — прав. Положил меня на обе лопатки.

Через некоторое время Полудолин появился в расположении роты капитана Ванина. Вызвали сержанта Синякова. Тот прибежал, при виде майора смутился. Почему-то считал, что вызывает замполит роты, а оказалось — более высокое начальство.

— Как вас по батюшке? — спросил Полудолин, протягивая руку. — Николай…

— Алексеевич, — подсказал Синяков. — Николай Алексеевич.

Они отошли в сторону и сели на пустые снарядные ящики.

— Вы подали заявление в партию? — спросил Полудолин.

— Так точно, — ответил Синяков и внутренне напрягся — к чему это клонит замполит?

— Поймите меня правильно, Николай Алексеевич, — продолжал между тем Полудолин, стараясь говорить как можно мягче и спокойнее, однако помимо его желания в голосе прозвучали нотки резкие, раздраженные. — Нам надо поговорить как можно откровеннее. В партию много подают заявлений. Много. Но далеко не каждый, кого принимают в ее ряды, обогащает нас своим вступлением…

— Я… — начал было Синяков дрогнувшим голосом, но майор остановил его:

— Да погодите! Не о вас речь. Это моя точка зрения на общее положение дел. А оно далеко не всегда радостное. Нередко поступающие несут заявления в простом расчете на то, что с партбилетом легче сделать карьеру. У иных другие соображения. Причем каждый такой вступающий имеет в виду только свой личный интерес. В результате развелось немало жулья с партбилетами. Взяточники, карьеристы, растратчики. Внутренние душманы. Честного человека это возмущает. А подумаешь трезво — кого винить? Ведь не сама эта публика вползла в партию. Кто-то ведь рекомендовал каждого из них. Кто-то голосовал за их принятие. Поднимал руку в добром здравии и хорошей памяти. Конечно, вам такие вещи слушать не очень приятно, однако это необходимо. Чтобы не сложилось впечатления, будто партия нечто вроде клуба для искателей легкой жизни. Во всяком случае, в батальоне мы из парторганизации такого клуба не сделаем. С коммуниста спрос будет двойной.

— Я понимаю, — сказал Синяков, не сумев скрыть растерянности. Да и как было не растеряться. До этого у него все шло нормально. Дававшие рекомендации пожимали руку. Говорили добрые слова. Просили: «Не подведи». Он заверял: «Не подведу». Как-то все вроде бы само собой вставало на нужные рельсы и катилось по ним ровно, спокойно. Вопрос упирался лишь в срок собрания. Сам Синяков был уверен: товарищи проголосуют «за». Очевидных причин для иного решения у них не было. И вдруг этот разговор…

— Хорошо, если понимаете, — сказал Полудолин. — И не обижайтесь, если мои вопросы будут вас задевать.

— Да, пожалуйста, — сказал Синяков все так же растерянно.

— Партия у нас, Николай Алексеевич, огромная. Девятнадцать миллионов членов. Но все ли они партийцы? Как вы думаете? Только без дипломатии.

— Думаю, далеко не все.

— Кто же вам не по душе? Причем не называйте откровенных взяточников, жуликов, хапуг. За них уже взялись, и, кажется, серьезно. Кто нам не нравится из лиц, еще не заклейменных общественным мнением?

— Приспособленцы, товарищ майор. Угодники. Такие, которые готовы без мыла… услужить тем, кто чуть выше их. Хвалебное слово произнести. Восхищение публично выразить. Руку двумя руками потрясти. Ковры для начальства расстелить. Пляски при его приезде организовать как знак всеобщего ликования…

— Согласен с вами, все, что сказано, — гнусно. А теперь объясните, что вас позвало в партию. Вы ее своим присутствием улучшить надеетесь или что-то от нее получить хотите?

Синяков обиделся. Сказал угрюмо:

— Что же я здесь могу получить? Завтра, к примеру, идем в бой.

— Коля! — сказал Полудолин укоризненно. — В бой пойдут и беспартийные. А меня интересует, что ты хочешь отстаивать, став коммунистом, всю жизнь — и в бою и после него. Зачем тебе партбилет?

Тут Синяков взорвался. Заговорил взволнованно:

— Если хотите всю правду, могу сказать. Еще год назад мне многое было до фонаря. Жил законно, ни забот особенных, ни камня на душе. Дискотека. Друзья. Подружки. День прожил — и алло! К чему теории — социализм, капитализм, борьба за мир, укрепление обороноспособности? Кому надо, те пусть и занимаются. Все ведь казалось книжным, неживым. В школе обществовед нам что-то бубнил, сам по учебнику изучал преимущества социализма — от и до. Зачет сдал, и плевать на все теории. Вдруг сюда попал. Двух дней на боевом выходе хватило, чтобы всю политграмоту переосмыслить. Вы видели, товарищ майор, по каким учебникам духи детей учат? Я себе книжку по арифметике припас. Домой отвезу. Покажу. Там по всем страничкам рисунки впечатляющие. Складывай, вычитай. Только не яблоко к яблоку, как у нас. Не птичка к птичке. Автомат к автомату. Граната к двум другим гранатам. Две бомбы к двум бомбам. Считай — и получишь: два, три, четыре. Такое у духов сложение. Затем другие правила. Три солдата, два из них убитые. Два бронетранспортера — один сгоревший. Таково вычитание: один, два. Кто же детям так набекрень мозги ставит? Гадать не пришлось. Стоило увидеть двух первых душманов, понял — не они. Этим громилам грамота неведома. У банд в горах нет больших типографий, а учебники отпечатаны на машинах. Делают их те, кто содержит и самих бандитов. Вот и вся политика, будто в зеркале. Социализм и капитализм. Мир и война. Труд и грабеж. Все как в жизни. И я хочу быть защитником правды не по воле случая, а по собственному выбору.

— Спасибо, Николай Алексеевич. Я понял. Меня вы, во всяком случае, убедили. Теперь вопрос из чистого любопытства. Слыхал, как один парень, работавший на Афгане, сказал: «Там молодые не взрослеют, а стареют». Как вы по себе чувствуете — повзрослели или постарели?

— Знаю таких, товарищ майор, которые постарели. Но это не со всяким случается. Тем больше бывает жаль таких. Был у нас Валя Максаков. Сейчас отслужил и уволился. Хороший домашний мальчик. От хорошей доброй мамы. Сосунок, извините. Лирические стихи. Музыкальная школа. Все нежное, плавное. Потом вдруг с высоты лирики в грубое, жестокое дело. Вы никогда не видели человека, с которого содрали кожу? Я видел. И повзрослел. Валя тоже видел и — постарел. Я его буквально узнать не мог. Вроде сломалось в мальчике что-то. Я стал злее. Он — сгорбился…

Полудолин сидел потрясенный. Обняв колено ладонями, он покачивался взад и вперед, как маятник, даже не замечая, что делает.