Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди Страница 21

— Пошел ты под такую-растакую, кулацкий прихлебатель! — выругался Андрей. — Не будет, чтобы я по вашему расписанию жил!

И те, что прятались за амбаром, услышали, как он закладывал новую обойму, как подавал патрон.

Федор Евсеев и Кирей замолчали. Не унимался только Гришка Степанов:

— Упреждаю: красная власть с громышками не ездит! Улепетывай!

Андрей молчал, приготовившись к самому худшему… А бубенцы уже позванивали значительно ближе, уже где-то там, где по белоснежному пологому взгорью рассыпались звезды, чернели неуклюжие ветряки, и месяц, зацепившись за макушку кургана, застыл, как лодка на мели. И вдруг оттуда, вместе с перезвоном бубенцов, донеслась песня. Ее повел сначала один голос — несильный, глуховатый, но четкий и уверенный в каждом переходе. Так петь эту песню мог только один человек!

Запрягу я коника в железные дроги…

— Ванька Хвиноев! Он! — изменившимся голосом выдохнул Гришка.

— Ну, бандит! Чья это власть едет с громышками? — закричал Андрей.

Но Гришке некогда было отвечать на вопросы. Под его быстро бегущими ногами и под ногами другого, которого Андрей так и не узнал, резко и отрывисто скрипел снег, потом трещали промерзшие ветки вишенника в саду, потом стебли срезанного подсолнуха в огороде.

— Кто едет с громышками?! — не унимался Андрей.

Из-за амбара вышел вихляющей походкой длинный и неуклюжий Кирей, а за ним прямой, как столбок, Федор Евсеев. Подойдя к Андрею, Федор сказал таким голосом, будто ему решительно не в чем было виниться:

— Едут-таки… Теперь нам, конечное дело, как бедному люду, к этому берегу надо прибиваться… — И засмеялся.

— Ждали и дождались, — сказал Кирей и облизнул пересохшие губы.

А песня уже была недалеко за речкой. К довершению радости Андрея, он узнал теперь и другие голоса — Ивана Николаевича Кудрявцева, Филиппа Бирюкова, еще кого-то из мужчин. Подпевали и два женских голоса. «Сяду я, поеду, где милка живет…» И уже от самой речки донеслось:

— Но, рыжие! Едем туда, где милка живет!

Это кричал Хвиной…

— Ну, вы, прихлебатели Аполлона, — обратился Андрей к Кирею и Федору Евсееву. — Забирайте салазки с пожитками — и с глаз долой. Не портьте людского праздника.

И, закинув за плечо винтовку, прихрамывая, он по-строевому зашагал навстречу землякам и товарищам.

Огни в окнах школы

В хате Хвиноя сегодня настроение было не просто хорошим, но и веселым. Собралась вся семья, Хвиной и Ванька успели уже отогреться и отоспаться. А тут еще к половине дня в совете, где был и уезжавший в станицу Иван Николаевич Кудрявцев, решили, что как-то надо отметить трудовые заслуги людей, ходивших с хлебным обозом. Много пришлось им перенести. С особой благодарностью говорили о женщинах, которые охотно помогали совету в трудные дни.

Вернувшийся из совета Ванька торжествующе заявил:

— Граждане Чумаковы, готовьтесь к вечеринке! На вечеринке отметим, стало быть, наших бабочек-гражданочек, что возвернулись со станции домой, а потом повеселимся…

Сорвав с головы шлем, он кинул было его на лавку, но Наташка перехватила шлем в воздухе и тут же, подскочив к мужу и обнимая его, спросила:

— Родненький мой, а поплясать можно будет?.. Хоть в самом конце вечеринки?

— Батя, ну почему Евсевна всегда возьмет да и помешает хорошему разговору? — обращаясь к отцу, с досадой спросил Петька.

Хвиной добродушно отмахнулся и от Петьки и от Наташки и восхищенно покачал головой. А когда Наташка кинулась к печи, чтобы ставить чугуны с водой, — пусть все искупаются ради праздничка, — спросил Ваньку:

— А кому же это пришло в голову вечеринку-то делать?

Расстегивая шинель, Ванька сказал:

— Дядя Андрей сказал, что вечеринка нужна хутору по многим статьям… А первым долгом, чтобы у хороших людей в Осиновском дух поднялся. Вечеринка, говорит, нужна, как хорошая питьевая вода в жару… Тем временем за Иваном Николаевичем на санях приехали. Он уж из саней давал наставление: согласен, говорит, давайте вечеринку в школе… Сначала, говорит, почествуйте людей за усердие, а потом повеселитесь, чтобы знали, что мы не перепуганные… И уехал.

— Уехал-то он с громышками? — спросил Хвиной.

— Не захотел.

— Это почему же?

Один раз, говорит, можно было под хорошее настроение, а больше не следует… Не хочу, говорит, забавляться той самой музыкой, какой забавлялись атаманы и бандиты… Ну, батя, ша! — предупредил Ванька, успевший поставить на лавку зеркальце, положить помазок и бритву. — Наташка, воды — буду бриться!

— У Ваньки борода такая, что о ней и говорить бы не стоило, — золотистый чахлый островок коротких волосков под нижней бледноватой губой, круглый, малозаметный кустик на подбородке, а от него протянуты две узкие полоски к мочкам ушей. Но Петька с завистью смотрит на то, как брат бреется.

— Жалко, что мне, Иван, еще брить нечего, а то… К вечеринке не мешало бы…

У Наташки в печи дрова горели с таким гулом, будто за хатой по мерзлой земле тянулись подводы на колесах. Сама она легко и весело носилась с ведром от печи во двор к колодцу и от колодца опять к печи. Успевающую подернуться нежнейшим ледком воду со звоном выливала из ведра в большущий чугун.

— Нынче, папаша, вы все в моем подчинении: сначала Ваню отскребу добела, а потом за вас с Петькой возьмусь как следует…

— Ваньку ты скреби, а уж мы с Петькой как-нибудь сами. Мы казаки холостые, застенчивые.

— Ничего подобного, папаша! С головы до пояса и от колена до самого низа все под моей командой будет, а остальное сами, — решительно заявила Наташка.

В окошко, выходившее на юг, било послеобеденное морозное солнце. На дымчато-серой кизячной золе, на солнцегреве, то и дело кукарекал Хвиноев красный петух, кукарекал до тех пор, пока его не прогнал Букет, вывалявшийся в теплой золе до такой степени, что его черная лохматая шерсть стала серой.

К окну подошел Андрей Зыков и крикнул Петьке, что он, Петька, плохой хозяин: Букета кто-то подменил другой собакой, а он не видит. Потом уже Андрей серьезно позвал:

— Иди, кум Хвиной, будешь понятым в амбаре: надо кое-кому отвесить и отвезти пшенички.

— Сейчас, — ответил Хвиной.

А через две-три минуты и Андрей, и Хвиной, и Петька с Букетом были уже за двором.

Наташка с крыльца громко предупредила:

— Папаша, чтоб через часок был в хате, как миленький. И Петька то же самое!

— А Букет? — засмеялся Петька. — Его надо бы горячей водой с мылом. Он вон как вывалялся!

— Ты, Петька, не все зубы сразу показывай, — пристыдила Наташка деверя и, засучивая рукава бордовой в горошек кофточки, скрылась за дверью.

Сначала Наташка подбрила Ваньке шею, потом подвела его, до пояса раздетого, к круглому деревянному корыту и проговорила:

— Ну, мой худючий голубок, давай начинать с головы и пойдем дальше…

Наташка вздохнула и улыбнулась Ваньке. Размашисто двигая проворными руками, она принялась намыливать мужу голову, шею, руки, спину.

— Вот так тебя! Вот так! Вот так! — приговаривала она, и хлопья мыла падали в корыто, а мутная вода разбрызгивалась кругом.

Кряхтя и смеясь, Ванька спросил:

— За что ты меня так? Кожу сдерешь!

— За то, чтоб надолго не уезжал, чтоб жену одну не оставлял!

— Будто ты уж такая пугливая у меня?

— Пугливая, боязливая…

— Брешешь… Ну, кого ж ты испугалась?

— Волка-бирюка. Вот тебе, вот, вот!

— Пощади! Даю слово мужчинское, не буду далеко уезжать! — сквозь смех прокричал Ванька, и Наташка стала легче тереть его мочалкой и уже приговаривала по-другому:

— Я буду тихонечко, вот так и вот так…

Но вот Ванька уже совсем раздетый сидел в корыте, намыленный с головы до ног, а Наташка через большую цедилку лила на него горячую воду. Под таким дождиком он совсем размечтался:

— Помню, когда-то мама так купала… И, должно быть, в этом же корыте. Ты нынче как мама…

— А может, и лучше, если б ты был сыночек мой ненаглядный…

— Придумаешь!

Ванька встал. Наташка с такой быстротой и ловкостью набросила на него холстинную простыню, что он и моргнуть не успел.

— Ну вот, сыночек… Сейчас вытру тебя хорошенечко и будешь отдыхать, а я схожу покличу Петьку и возьмусь за него…

Когда Наташка вышла звать Петьку, Ванька уже лежал под одеялом, покуривая, и думал, что жена у него давно уже стала лучше, сердечней, но такой, как сегодня, он ее не помнил. Эту разительную перемену в ней к добру, к заботе о семье он объяснял по-своему: видно, очень много пережила и передумала за те дни, когда в хутор приходили слухи о гибели всех, кто ушел с хлебным обозом. Теперь она знает, что в доме все живы и здоровы, да и сама жизнь поворачивается опять хорошей стороной…

Открылась дверь, и Наташка ввела в хату Петьку и Хвиноя.