Георгий Косарев - Сердце прощает Страница 22

Он встал, взял с подоконника фуражку и, юношески стройный,щеголеватый, направился к выходу. У двери натянул на руки перчатки исказал:

— Мне очень хотелось бы, чтобы мы стали друзьями, хотя это и сложно.Я постараюсь доказать вам, Марфа Петровна, свое доброе уважение. Вы всегдаможете обратиться ко мне, и вас никто не обидит... Я приглашаю вас, когдабудете иметь время, посетить мою квартиру — это в вашей школе, — послушатьмузыку, у меня богатая коллекция разных песен, отличный патефон...Пожалуйста!

— Спасибо, нам не до музыки, нам нужно работать, — сухо ответилаМарфа.

* * *

На волейбольной площадке возле школы был расчищен круг. По однусторону его стояли робеющие девчата, по другую — солдаты, в начищенных доблеска коротких сапогах. Любе бросилось в глаза, что у рядовых солдат былидлинные, аккуратно подстриженные и причесанные волосы. На стуле сиделрыжий, как огонь, ефрейтор с большим сверкающим аккордеоном, он выводилнезнакомую мелодию и пел уверенным звучным баритоном, отчетливовыговаривая слова:

О, донна Кларэ, их хаб дих танцен газеен,

О, донна Кларэ, ду бист вундэршеен!..

При этих словах солдаты, точно по команде, устремились к девушкам ибесцеремонно потянули их на круг. Некоторые девчата упирались, пятилисьназад. Люба слышала игривый хохоток Нонны, когда та приближалась к ней покругу вместе со своим партнером — долговязым солдатом в очках. Люба отошлаот вяза, возле которого стояла, наблюдая за танцующими, и вдруг увидела вдвух шагах от себя лейтенанта Франца Штимма.

— Здравствуйте, Люба, — сказал он. — Не удивляйтесь, что видите меняздесь — к танцам я не имею никакого отношения. Солдаты бывают немноговульгарны, хотя им можно много простить... Я живу в вашей школе.

— Да, вы говорили, — быстро сказала Люба, не поднимая глаз. Сердце еезабилось острыми, гулкими толчками.

Штимм принялся говорить ей что-то о чудесной погоде, о весне, о луне,покровительнице всех влюбленных, голос его звучал мягко и чутьвзволнованно, а у Любы вдруг встала в памяти августовская ночь, когдаВиктор и она подожгли пшеничное поле. Как ей хотелось, чтобы он был сейчасрядом, чтобы защитил ее, увел от этого красивого непонятного немца!

— О чем вы задумались, Люба? — спросил Штимм.

— Ни о чем... Я смотрю на танцы, — торопливо объяснила она.

— Вы любите танцевать?

— Нет, нет! — сказала она, решив, что Штимм собирается пригласить еена круг.

— В таком случае вы, может быть, согласитесь немного погулять? — онпросительно заглянул ей в глаза. — Вас совсем не видно, а к вам в дом я нерискую больше без приглашения приходить.

«Что он, в самом деле такой или притворяется?» — подумала Люба, аШтимм уже мягко, но настойчиво увлекал ее за собой в сторону от площадки,где рыжий аккордеонист увлеченно наигрывал быстрый фокстрот, пел прокакую-то даму и где слышался вызывающе громкий смех Нонны.

— Мне нужно домой, меня заругает мама, — сказала она Штимму, когдаони дошли до окраины села.

— Пожалуйста, пойдемте обратно, — тотчас согласился он, будто уловивее тревогу. — Но скажите, почему вы так печальны? Почему на вашем лицегрусть?

— Нет причины веселиться, — сказала Люба.

— Я понимаю. Война, — ответил Штимм. — Но жизнь, молодость сильнеевойны... А знаете, мне тоже не очень весело, хотя сегодня день моегорождения.

— И сколько же вам исполнилось?

— О, уж двадцать два! Это закат моей юности, — улыбнулся Штимм.

— Поэтому вам и невесело? — простодушно спросила Люба.

Солнце уже скрылось за стеной леса. Над деревней быстро сгущалисьсумерки. Аккордеон умолк, девчата разошлись по домам, улицы опустели, ноЛюба этого не замечала. Когда они вернулись к школе, Штимм остановился и,приблизив к Любе свое лицо, очень тихо сказал:

— Может быть, вы согласитесь зайти ко мне?

— Зачем?

— Вы меня боитесь?

Она подумала и кивнула.

— Почему? — спросил он. — Я для вас приготовил маленький сюрприз,если вы его возьмете, вы подарите мне большую радость в день моегорождения... Пожалуйста, всего на одну минуту, на одну-единственную минуту!

Дальше все было как во сне. Любе хотелось изо всех сил крикнуть:«Нет!» — но она словно лишилась голоса: ей хотелось бежать прочь, домой,но ноги почему-то шли не в ту сторону.

— Только на одну минуту, а потом я провожу вас домой, домой к маме...на одну минуту, — шептал Штимм, вводя ее в свою комнату и крепко прижимаяк себе...

...Открыв глаза, Люба долго не могла понять, где она и что с ней. Ивдруг все происшедшее встало в ее памяти с беспощадной резкостью, будто сглаз мгновенно спала пелена. Она почувствовала, как от ужаса, от стыдаледенеет сердце. «Скорей, скорей бежать, хоть в огонь, хоть в омут — всеравно куда, только бы скорее избавиться от этого позора!» — мысленнотвердила она, а перед глазами проносились необъяснимые сцены того, чтобыло.

Как могло это произойти, как она переступила порог квартиры немецкогоофицера? Какой дурман нашел на нее?

Вначале ей показалось, что Штимм поцеловал ее щеку просто в знакблагодарности: она согласилась войти к нему на одну минутку, как онпросил. Да, он на самом деле приготовил для нее сюрприз. Он показал ей ееувеличенный портрет, сделанный на прекрасной бумаге и наклеенный назолотистый картон; она была так хороша собой на этой подретушированнойфотографии, что невольно улыбнулась.

Не поддайся она этой слабости, и не было бы всего остального.«Мамонька, родная!» — простонала она, уткнувшись лицом в колени. Перед еемысленным взором промелькнули лица дорогих ей людей: Виктора, которогоона, казалось, так горячо любила, встревоженной и опечаленной матери,озабоченного, со скрытой, сдержанной нежностью отца, когда его провожалина фронт...

«Возьмите ваш прекрасный портрет, — сказал ей Штимм, — и позвольтемне на прощанье — перед тем, как вы вернетесь домой, к маме, сказать вамвсего три слова... Можно?»

И снова он смотрел в ее глаза. Этот взгляд пугал ее. Онадогадывалась, что за слова готовит он сказать ей.

— Сегодня мой день рождения, и я позволил себе некоторые вольности...Я не должен был признаваться вам, Люба, в своих чувствах, но это оказалосьвыше моих сил. Я люблю вас, я полюбил вас с той самой минуты, как толькоповстречался с вами, и я буду любить вас до конца своей жизни...

Люба была ни жива, ни мертва. А он уже стоял перед ней с двумярюмками. «Кто знает, может быть, он погибнет на войне, но он будет хранитьв своем сердце ее милый образ, носить его в себе до последней минуты своейжизни...» Он говорил ей эти слова, и в его глазах светилась то грусть, товолнующее беспокойство, а в вытянутых руках еле держались две небольшиерюмки, наполненные словно крепким чаем. «Поздравьте меня, милая Люба...меня всегда в этот день поздравляла сестра Эльза и моя мама... Это совсемнестрашно, один глоток, я верю, что он принесет счастье!..»

И она выпила. У нее перехватило дыхание, обожгло грудь... Черезминуту у нее странно и весело закружилась голова, и вместо того чтобы идтидомой, она почему-то села на стул, и перед ней незаметно появилась полнаярюмка с тем же огненным «чаем». Из какого-то упрямства, из желания сделатькому-то назло, может быть, больше всего этому Штимму, Люба сказала, чтоничего не боится, ни немцев, ни этого жгучего вина, ни его, ФранцаШтимма...

— Мама! — закричала Люба в голос.

— Дорогая, успокойся. Уже утро. Сейчас показываться тебе на улиценельзя, — сказал Штимм, выходя из-за занавески. Он был одет в светлуюшелковую пижаму. Лицо его было розовым, свежим. Видно, он только чтопобрился: от него веяло одеколоном.

— Что вы со мной сделали? — захлебываясь в слезах, прокричала она.

— Это любовь. Настоящая любовь... Я люблю тебя, я никогда тебя неоставлю, — сказал Штимм, нежно обнимая ее.

Глава двенадцатая

Полицай Степан Шумов, охранявший квартиру Франца Штимма вместе снемецким патрулем, первый досконально пронюхал о том, что случилось там,внутри, за затемненными окнами. Приоткрытая им тайна немедленно пошлагулять от избы к избе, от колодца к колодцу, по всему селу. Бабы охали,вздыхали и на все лады судачили о происшедшем, выворачивали всюподноготную семьи Зерновых.

Усталая после работы на ремонте дороги, Марфа, придя домой, необратила внимания на отсутствие дочери. До поздних сумерек Коленька сребятами играл возле соседской избы, не возвращалась и Люба. «Наверное, уподружек заболталась, поди, скоро придет», — думала Марфа. Наступилаполночь. Немцы произвели, как обычно, круговой обстрел местности. Делалиони это каждый раз в двенадцать часов ночи, поливая пулеметным огнемопушки леса, овраги, дальние и ближние подступы к деревне. А дочь словноканула в воду. Марфа огородами сбегала к соседкам, но те ничем утешить еене смогли. Всю ночь не смогла она заснуть. Уложив Коленьку, она то и делоподходила к окну, всматривалась в улицу, выходила во двор и прислушиваласьк малейшему шороху.