Георгий Косарев - Сердце прощает Страница 23

А утром, когда черная молва докатилась до нее, Марфа ахнула ипобелела, как полотно. А сердце на что-то еще надеялось, рвалось на помощьпопавшей в беду. И Марфа, словно очумелая, что есть мочи понесласьразыскивать дочь. Теперь лицо у нее горело от прилива крови.

Возле школы Марфу остановил часовой. Она объяснила, что ей необходимовидеть офицера Штимма. Однако солдат, не обращая внимания на ее слова илине желая вникать в их смысл, навел на нее автомат и прокричал свое:«Цурюк!» — «Назад!» Марфа не отступила и тоже крикнула:

— Дочка моя, Люба, дитя, как там у вас — кинд, кинд у офицера Штимма!

Солдат на мгновение задумался, напряженно наморщил лоб, что-тосоображая, потом спросил Марфу:

— Муттер? Мамка?

В то же время с шумом распахнулось окно, и в нем показалась Люба.

— Мамочка, дорогая! — закричала она.

Марфа растерянно уставилась на дочь и появившегося рядом с неюбелокурого офицера. Она стояла ошеломленная и не знала, что делать. Ноги унее подкосились, горло сдавила спазма, тело судорожно передернулось.«Значит, все так и есть, как говорили. Потаскуха, продажная шкура!..»

Между тем Штимм отдал какое-то распоряжение часовому. Солдатвытянулся перед ним, а затем знаками предложил Марфе идти вперед.

Когда Марфа вошла в комнату, в нос ей ударил запах духов исигаретного дыма. Не успела она осмотреться, как из соседней комнатывыбежала Люба, кинулась ей на грудь и зарыдала. Марфе стало нестерпиможалко дочку, хотелось сжать ее в своих объятиях, увести как можно быстреедомой. Но через миг она отбросила дочь от себя. Люба не удержалась, упалана пол, обвила руками голову с взлохмаченными волосами и отчаяннозаплакала.

Штимм выпрямился, смерил Марфу ледяным взглядом.

— Какое имеете вы право так обращаться с ней? Я не позволю...

— Вот как ты заговорил! — не помня себя от гнева, закричала Марфа. —У меня есть право, я ее родила, я ее вырастила! А вот ты... Захватилсилой, обманул, как разбойник утащил ее из моего дома. Подлец!..

Казалось, слова Марфы, ее горе, ее гнев глубоко подействовали наШтимма. Он даже пропустил мимо ушей это «Подлец!» — только побледнел,нахмурился. Выждав момент, когда Марфа подавленно умолкла, он тихо итвердо сказал ей:

— Вы напрасно горячитесь. Ваша дочь будет жить здесь как хозяйка.Многие немецкие девушки из хороших семей сочли бы это за честь для себя. Ясо своей стороны сделаю все, чтобы Любе было в этой квартире уютно ихорошо.

— А я не хочу, ненавижу... — приподняв голову, сквозь слезыпрокричала Люба.

— Ты и твоя мать скоро поймете, что я неплохой человек. Вы непонимаете, — обращаясь к Марфе, громко произнес Штимм, — вы не знаете, чтоугрожает Любе... Ее могут отправить в трудовой лагерь в Германию. О, вы неимеете представления, что такое есть лагерь! А здесь, со мной Любе ничегоне угрожает, ей будет хорошо.

— Мамочка! — точно прося защиты, вновь вскричала Люба и, поднявшись спола, бросилась опять к матери.

— Не подхода! — в гневе отрезала Марфа. — С этой минуты ты мне недочь, не будет тебе места в моем доме, приюта в моем сердце.

— Мама, мамочка, — дрожа всем телом, шептала Люба, пытаясьприблизиться к ней.

— Не подходи, я проклинаю тебя!

— Что ты говоришь!..

— Продажная тварь, — кинула ей Марфа и, круто повернувшись, вышла издома.

И думала ли когда-нибудь Люба, что судьба бросит ее в такой страшныйводоворот жизни! Обольщенная врагом и отверженная матерью, она неожиданнооказалась выброшенной из своего дома, лишилась родных и друзей, очутиласьв стане заклятых врагов.

...Отлучаясь на операции по «заготовке» продовольствия, Штимм ни наодин час не оставлял Любу без присмотра. Кроме круглосуточного поста,который и без того обрекал Любу на плен, Штимм приставил к ней еще своегоденщика, пожилого морщинистого солдата по имени Отто. Благодарный судьбе исвоему лейтенанту за то, что ему не надо ни в кого стрелять, Оттоскрупулезно выполнял служебные обязанности и все поручения Штимма: убиралкомнаты, стирал белье, получал особый офицерский паек для господиналейтенанта; по утрам чистил его сапоги и варил кофе, а вечером ходил вштаб местного воинского подразделения за почтой для Штимма. Прежде Оттодолжен был также сопровождать своего господина в поездках и охранять его,но с появлением Любы Штимм освободил денщика и от этой обязанности.

Однажды Штимм в сопровождении унтер-офицера Грау отправился нанесколько дней в инспекционную поездку по району. Оставшись одна, Любапомогла старому солдату прибрать квартиру, вскипятила самовар и пригласилаего напиться чаю. Отто достал свои запасы яблочного джема, домашниесухари, хлеб, порцию маргарина и кусок ливерной колбасы. Он выглядел оченьдовольным, его выцветшие голубые глаза сияли, он делал бутерброды смаргарином и джемом, потчевал Любу, именуя ее то «майн кинд» — «мое дитя»,то «либе фройляйн» — «милая барышня», однако стоило Любе только заикнутьсяо том, что она хотела бы пойти домой повидаться с малолетним братом, какОтто мгновенно потускнел и насупился.

— Нельзя, — сказал он.

— Почему? — спросила она. — Пойдемте вместе, цузаммен, — пояснила онанемецким словом. — Вы знаете, где мой дом?

Отто кивнул, подумал и сказал, поглядев по сторонам, как будто кто-томог подслушать его:

— Не можно... Ферботэн. Твой дом жил офицер-партизан. Наш лейтенантШтимм гратулировал... это есть... давал подарок для оберштурмфюрераФишера... такий эсэс-официр, он тут был. Он фершпрохэн... это есть обещалнашему лейтенанту не делать допрос твоя мамка. Ты, мой кинд, не можешьвидеть твой дом, твой малый брат, твой мамка. Герр Штимм обещал это дляэсэс-официр.

Выслушав Отто, Люба расплакалась и стала убирать со стола, а денщиквскоре исчез из дома. Он вернулся через час. В руках у него был небольшойузелок, там оказались Любины платья, белье. На своем тарабарском языке,состоящем из русских, немецких и чешских слов (Отто был судетским немцем),он объяснил, что был у ее матери.

— Вы хороший человек, Отто, поэтому я вас очень прошу... Передайтемоей маме записку, письмо... дас бриф, — сказала она. — Раз я не могувидеть ее, так пусть она прочитает мое маленькое письмо и ответит мне.

— Да, письмо, письмо, — закивал он, потом тяжело вздохнул. — Гут.

Когда он спрятал в нагрудный карман мундира ее сложенноетреугольником письмецо и, поправив пилотку, скрылся за дверью, Люба быстроперебрала свои вещи, нашла голубое платьице с белым горошком, надела его.«Мама простит меня, она не может не простить», — твердила про себя Люба и,не зная еще что предпримет, вышла на крыльцо. Она чувствовала, как в душеее нарастает тревога. Но она собралась с силами и, стараясь выглядетьспокойной, сошла со ступенек. Часовой прохаживался то в одну, то в другуюсторону. Заметив Любу, он остановился, выпрямился и по-шутовски щелкнулкаблуками. На его мясистом лице появилась широкая улыбка.

— О, фрау лейтенант! — пробормотал он.

Люба подхватила стоявшее возле крыльца пустое ведро и как ни в чем небывало направилась по дорожке к деревенскому колодцу.

— Варум? — удивленно воскликнул часовой.

— Так надо, — решительно сказала Люба.

Часовой, недоуменно пожал плечами и пошел следом за ней. Овчарки,почуяв появление нового человека, натянули проволоку и, звякая цепями,бросились в сторону Любы. Солдат зычно прикрикнул на овчарок, и они,поджав хвосты, кинулись обратно. Проводив Любу до конца палисадника,часовой стал глядеть ей вслед. Возле колодца Люба поставила ведро иосмотрелась вокруг. Сельская улица была пуста, только на околице подлеодного из домов стояло несколько женщин. Солнце горячо припекало, былодушно. Люба расстегнула верхнюю пуговицу платья и, словно избавившись отудушья, с облегчением вздохнула. Потом опустила бадью в колодец инезаметно глянула на часового. Солдат, придерживая за спиной винтовку,по-прежнему посматривал в ее сторону. «И что он, пес поганый, не спускаетс меня глаз? — подумала она, и в ту же минуту в душе ее созрело решение: —Бежать. Скорей бежать. Но куда?»

С напряжением вращая отполированный до блеска вал, она высоко поднялатяжелую покачивающуюся бадью и затем рукой подтянула и поставила ее навлажный край сруба колодца. Часовой продолжал наблюдать за ней, но непроявлял никаких признаков нетерпения или беспокойства. Тогда Любаумышленно неторопливо, как аккуратная хозяйка, отлила в ведро немногосверкающей на солнце студеной воды и старательно ополоснула его, потомнаполнила его на три четверти. Остатки из бадьи вылила на пыльнуюпридорожную мураву. Нагибаясь за ведром, еще раз посмотрела на солдата. Ночасового на старом месте уже не было: вероятно, отошел к другому углушколы.

Оставив у колодца ведро, Люба юркнула в переулок между домами и чтоесть силы побежала через усадьбу к оврагу, тянувшемуся за огородами почтипараллельно сельской улице. От быстрого бега, от волнения кровь прихлынулак ее лицу, сердце билось частыми гулкими толчками. Перелезая изгородь, онапугливо оглянулась, и в этот момент поблизости от нее раздалсяприглушенный кашель. Люба замерла. Перед ней за полуразрушенным тыном взеленой ботве картофеля копался сгорбленный старик. Загородившись отсолнца ладонью, он пытался разглядеть ее своими подслеповатыми слезящимисяглазами, но, видно, не распознал и опять принялся ворошить землюзаскорузлыми темными пальцами.