Юрий Белостоцкий - Прямое попадание Страница 23

Она слышала, как лейтенант Башенин раза два в нерешительности прошелся у нее за спиной, заговаривая то с одним из своих друзей, то с другим. Потом, видно с разрешения Глафиры либо по ее знаку, подсел к ней и о чем-то вполголоса заговорил, верно, отвечая на ее вопросы, и голос у него был какой-то угнетающе тихий и невыразительный, словно он не говорил, а тянул что-то такое длинное и протяжное, что не имело ни конца ни края. И это тоже было невыносимо, лучше бы уж он молчал либо совсем ушел из землянки, пусть даже в сердцах хлопнув дверью, чем вот так бубнить что-то непонятное и мучить ее неизвестностью. Потом он, кажется, закурил. А может, это закурил кто-то другой, скорее всего Вероникин Кривощеков или даже сама Глафира — Глафира тоже, когда на нее накатывало, позволяла себе побаловаться дымком, — и дым этот, потянувший от двери в ее сторону, тоже подействовал на Настю неприятно, хотя вообще-то к дыму обычно она была равнодушна. Но сейчас, когда в ней все было напряжено до предела, когда этот ее мучитель лейтенант Башенин как ни в чем не бывало расхаживал у нее за спиной, словно был у себя дома, дым этот тоже действовал ей на нервы. Потом Башенин и Глафира надолго замолчали, и, хотя остальное население землянки продолжало говорить беспрестанно, Насте почему-то показалось, что в землянке стало подозрительно тихо, будто перед грозой, и она, как бы не выдержав этого последнего испытания — испытания тишиной, оставив наконец в покое многострадальную лампу, вдруг резко обернулась, распаленным взглядом ловя дверь, чтобы демонстративно направиться к выходу. Но увидела она не дверь — она увидела лейтенанта Башенина.

Лейтенант Башенин стоял перед нею в двух шагах, невольно загородив собою проход к этой двери, я как-то неопределенно улыбался. И было в этой его улыбке так много чего-то такого, чего Настя раньше, пожалуй, никогда не замечала в улыбках других мужчин — не то наивной покорности, не то несокрушимого простодушия, не то безмятежного, ничего не требовавшего взамен, обожания и готовности тут же исчезнуть с лица земли, если только она этого пожелает, — что она сначала растерялась, а потом тоже улыбнулась легко и просторно, как может улыбаться человек, только что сбросивший камень с сердца.

Вот как бы или приблизительно как бы все это могло быть.

Но не было. Не было ни стука в дверь в землянку, ни веселого переполоха среди девчат.

Все было иначе.

Когда полк дал знать о своем появлении над аэродромом пением стекол в землянке, Настя находилась в таком состоянии, что ни о каком лейтенанте Башенине уже не хотела и слышать. Она успела за это время окончательно убедить себя, что это не она, а он, лейтенант Башенин, был во всем виноват, что это он поставил ее в такое унизительное положение, что теперь хоть головой в омут. В первый миг она подумала, что не пойдет вовсе на аэродром, будет продолжать сидеть в землянке одна, без нее, дескать, найдется, кому встречать летчиков. Но потом все же пересилила себя, пошла, посчитав, что не пойти было бы неприлично, что ее отсутствие на аэродроме только бы вызвало новые разговоры среди девчат, да и лейтенанту Башенину дало бы повод лишний раз над нею посмеяться. А потом полк, как-никак, летел к ним сюда все же не с тыла, как обычно, когда на фронте возникала надобность в перебазировках, а прямо с боевого задания, с бомбежки железнодорожного узла противника, на которую он ушел со своего старого аэродрома. А то, что прямо с бомбежки, помимо обычного человеческого любопытства, подогрело и воображение Насти, пробудило что-то вроде участия и чувства долга перед незнакомыми ей людьми, и Настя пошла. Сначала она боялась; что после утреннего разговора в землянке девчата будут на нее дуться. Но девчата, пришедшие туда раньше, не дулись и не сторонились, но разговаривать предпочитали все же друг с другом, а не с Настей. А Настя им и не навязывалась: пусть, если они такие. Она встала от них в сторонке, чтобы не мозолить глаза, и, продолжая сгорать со стыда и с замиранием сердца думать, что будет, когда она увидит этого перевернувшего ей душу лейтенанта Башенина, какой это будет позор, стала неотрывно глядеть из-под руки на небо. Она знала, что Башенин летал в третьей эскадрилье, а третья эскадрилья к аэродрому еще не подошла, подошли пока только две первые, но ей, уже взвинченной до предела, казалось, что она не только сейчас отличала самолет Башенина от других, круживших над аэродромом, но и видела самого Башенина, причем видела самонадеянным, нисколько не сомневающимся, что его здесь ждут, больше того — готовы заключить в объятия. Когда же эта последняя, третья, эскадрилья появилась наконец на горизонте, Настя почувствовала, что лейтенанта Башенина она уже ненавидит всеми фибрами души и будет рада-радешенька, если его самолет вообще не коснется бетонки их аэродрома, уйдет на свой старый, где полк стоял до этих пор. Ее особенно возмущало, когда она, прислушиваясь к нарастающему гулу моторов, представила себе, как этот самоуверенный лейтенант Башенин после посадки еще и заявится к ним в землянку, как будет выяснять с нею отношения, а может, даже обвинять ее, раз она открыто даст ему понять, что не хочет иметь с ним никакого дела. Настя даже побледнела от этой ужаснувшей ее мысли и, уже не сдерживаясь, закусила удила окончательно, начала мысленно отделывать этого человека с такой запальчивостью, что, случись это наяву, а не умозрительно, бедный лейтенант Башенин тут же бы, наверное, запросил пощады. А Настю это только подогрело. Почувствовав сладость от своего благородного негодования, распаляемая уязвленной гордостью, она пошла еще дальше, начав обвинять этого, ничего не подозревавшего, лейтенанта Башенина уже в таких смертных грехах, приписывать ему такие злодеяния, что его теперь и расстрелять, наверное, было бы мало. Особенно она не могла простить ему его заявление, сделанное, как она была теперь уверена, при всех девчатах на том аэродроме, чтобы она, Настя, встречала тут его, словно в противном случае он мог и не прилететь. Ну и пусть бы не прилетал, было бы только лучше и для нее, да и для него самого тоже.

Вот так Настя распаляла себя, взвинчивала, так что, когда над аэродромом наконец появилась и эта, последняя, эскадрилья, она этого самого лейтенанта Башенина уже не только терпеть не могла, но и была готова разорвать на части. И это желание не испугало и не удивило ее, не показалось странным или безрассудным. Наоборот, оно радостно возбудило ее и подняло в собственных глазах — вот, мол, какая я беспощадная, когда меня к этому вынуждают. В этот миг в глазах ее, всегда таких чистых и безмятежных, никогда не меняющих блеска и глубины, появилось что-то надменное и холодное, словно уже одно присутствие этого лейтенанта Башенина в небе над их аэродромом ее унижало, и она как бы собиралась сейчас, как только он приземлится и вылезет из кабины самолета, прямо, без обиняков, ему об этом заявить.

Правда, где-то в глубине души, куда еще не дошло это вот головокружительное, хмельное буйство, она все же сознавала, что это ее чувство к ничего не подозревавшему человеку, по меньшей мере, несправедливо, а если уж по-честному — просто чудовищно, и этому бы надо воспротивиться, а не радоваться, не подогревать себя, тем более что лейтенант Башенин перед нею был и в самом деле ни в чем не виноват, а виновата была она сама и что он, видимо, не только не ужасный человек, каким она сделала его в своих мыслях, а скорее всего даже славный, а может, благородный, и она его, вполне вероятно, сможет когда-нибудь полюбить. Но то было в глубине души, на самом ее донышке, а чувство это, как сладкая отрава, клокотало снаружи, обносило голову ознобно-терпким холодком, и она, охваченная этим чувством, ничего не желала знать, а тем более сопротивляться ему и бунтовать, отдавалась ему с радостно щемящей сердце отчаянностью. И потому-то чем ближе сейчас самолеты этой, последней, эскадрильи подходили к аэродрому, чем свирепее они рвали небо над головой, тем больше это чувство росло и крепло. Она теперь, когда ей стало казаться, что уже не умозрительно, а по-настоящему видела этого самого лейтенанта Башенина в строю «девятки», отличала его самолет от остальных, вдруг поймала себя на мысли, что была бы теперь, пожалуй, даже и не прочь с ним познакомиться. Но познакомиться конечно же не просто так, не для того, чтобы разводить всякие там шуры-муры, а намеренно, с единственной целью дать ему потом, когда этот ее хитро задуманный план осуществится, почувствовать, как он жестоко просчитался, вообразив, что она, девушка честная и порядочная, только из-за того, что он, видите ли, боевой летчик, имеет ордена, могла первая броситься ему на шею, она ему покажет тогда такую встречу, что после он вообще закается подходить к девчатам на пушечный выстрел. И вдруг, когда, упиваясь этой своей благородной местью, Настя мысленно уже видела этого самоуверенного лейтенанта Башенина поверженным в прах, когда она уже торжествовала над ним победу, на аэродроме что-то произошло, и это что-то, как она почувствовала, имело непосредственное отношение к ней, к Насте, хотя она и стояла тут ото всех в стороне и никому не мешала. Сначала ей показалось, что самолеты не то чтобы оборвали свой грозный рев, а как бы взяли ноты ниже, потому что на аэродроме действительно стало как-то непривычно тихо, и в этой тишине, удивившей ее и одновременно насторожившей, тем более что самолеты на самом-то деле драли глотки у нее над головой по-прежнему зло и решительно, она услышала, как невдалеке, скорее всего в толпе мужчин, кто-то сдавленно ахнул, а потом произнес пугающе тихо: «Мать честная!» И этот его вздох и это его замечание почему-то негромким эхом отозвались у нее за спиной, вызвав холодок между лопаток. Потом, уже действительно за спиной, она услышала что-то вроде шелеста травы, как если бы неожиданно дотянувшие туда тугие струи из-под винтов самолетов заворошили сухие прошлогодние листья, подняли их в воздух и закружили над землей со стеклянным звоном. Не зная, что же это ее так встревожило, Настя снова подняла недоуменный взор на небо, но ничего подозрительного там не увидела: самолеты, как и мгновение назад, шли все так же могуче слитно и безукоризненно строго, и так же строго и могуче было их дыхание. Ничего подозрительного Настя не обнаружила и в поведении мужчин, когда затем перекочевала туда настороженным взглядом. И сзади, за спиной, тоже ничего такого, что смогло бы ее насторожить или удивить, не было, хотя сухие прошлогодние листья там действительно ворошил ветер и они действительно на ветру как-то стеклянно вызванивали, словно и впрямь были из стекла. И лишь девчата, когда она под конец, уже почти успокоившись, обернулась, в их сторону, заставили ее насторожиться пуще прежнего-девчата, все до единой, будто сговорившись, в этот миг неотрывно и с каким-то суеверным испугом, как на дурочку, которая почему-то радуется, когда надо бы плакать, смотрели на нее во все глаза. И было в этих их широко открытых глазах так много чего-то такого, отчего Настя, еще не понимая, что это с ней, вдруг напряглась всем телом и опять, как и мгновенье назад, быстро и решительно, словно боялась опоздать, вскинула голову вверх, к небу, что разрывалось от рева моторов. И тут же, будто от толчка в грудь, закрыла лицо руками — правого самолета во втором звене «девятки» не было.