Юрий Белостоцкий - Прямое попадание Страница 24

X

Пламя на моторе он увидел позже, когда, выхватив самолет из пике и сработав ногой, снова послал его вверх налево, чтобы пристроиться к собиравшейся там в строй эскадрилье. Занявшись где-то под капотом левого мотора, пока он пикировал на цель, пламя вырвалось оттуда неожиданно и с такой яростью, что капот тут же вскрыло и вычернило до неузнаваемости, а мотор, будто ошалев от ожога, оглушительно стрельнул раз за разом чем-то мутным и затрясся как в лихорадке. А тогда Башенину показалось, будто снаряд прошел мимо или, в крайнем случае, поцарапал консоль крыла, но мотор не задел. Правда, легкий, чуть уловимый толчок он все же ощутил, и штурвал, который он держал обеими руками с большим пальцем на предохранительном колпачке кнопки бомбосбрасывателя, в тот миг тоже словно бы спружинил отчего-то, но не придал этому значения. Да и не до толчков тогда было. Охотно и почти не дыша, лишь тоненько, будто от радости, повизгивая, самолет круто шел вниз, к земле, на увеличивавшуюся в размерах цель — это была крупная железнодорожная станция, дымившая не меньше как в десяток паровозных труб, — и он, не давая ей, этой станции, метнуться от страха вправо или влево, с ознобным нетерпением и тоже, как и самолет, почти не дыша, ждал, когда наконец Овсянников скомандует вывод. Так что если бы тогда, на пикировании, снаряд даже разворотил им крыло или стабилизатор, он и то вряд ли выпустил цель из прицела, а свел бы челюсти до синевы на щеках и ждал команды, чтобы бомбы полетели не куда попало, а точнехонько в цель. И бомбы полетели точно в цель — это он почувствовал по довольному сопению Овсянникова, как всегда чем-то напоминавшему фырканье, будто он только что вынырнул из воды, и еще по тому, как тот, это уже перед тем, как взять штурвал на себя, протянул к нему согнутую в локте руку и с довольным видом потрепал его за колено.

И вот, уже на выводе из пикирования, когда бы только вздохнуть полной грудью от облегчения, что станция накрыта с первого захода и можно поворачивать обратно, — это с воем вырвавшееся из-под капота ошалевшее пламя и эта чудовищная тряска мотора, которая тут же передалась самолету и грозила сорвать обшивку не только с восково поплывшего от жары крыла, но и с фюзеляжа. И в первое мгновенье, невольно вжавшись в бронеспинку, Башенин неотрывно глядел на это взметнувшееся лисьим хвостом пламя широко раскрытыми глазами не столько со страхом, сколько с удивлением. Лишь когда из-под капота и крыла брызнуло горячим маслом и затем повалил густой и жирный, как раз заправленный этим горевшим маслом, дым, остервенело, со злой обидой швырнул самолет вниз вправо, чтобы сбить пламя. Но пламя выдержало этот его чудовищный бросок, оно лишь пригнулось к крылу на какое-то время, а потом, по-кошачьи выгнув спину и заметно набрав жару, снова высоко взметнулось над мотором, охватив уже часть крыла. И он, улучив момент, чтобы натянуть на глаза очки, опять безжалостно — вот-вот не выдержат и затрещат стрингера с лонжеронами — кинул самолет еще раз вниз, только уже влево, чтобы сбить пламя с другой стороны. Но пламя, к его удивлению, на этот раз даже не съежилось и не пригнулось от ветра, а, наоборот, стряхнув с себя несколько тут же остывших рыжих клочьев, вздулось уже до предела и заклокотало над крылом в непостижимой круговерти, словно ветер, вместо того чтобы свалить с ног, раскочегарил его уже донельзя. Оно с новой, еще более свирепой, силой принялось за старое и, если бы не закрытая шторка фонаря, мохнатым зверем ворвалось бы в кабину. Зловеще изменив цвет, налившись чернотой, пламя теперь не плясало над мотором и крылом в веселой домашней пляске, как сначала, а молча и потому особенно устрашающе, как тупое первобытное чудовище, начало жевать, рвать и уродовать все вокруг, и все вокруг, казалось, уже кричало и выло от ужаса и боли: выли патрубки мотора и шторки водяного радиатора, выли с мясом вырываемые заклепки, выла раздираемая по швам обшивка крыла. Пламя же, как бы веселея от этого воя и еще пуще входя в азарт, уже буквально выворачивало себя наизнанку и скручивалось в пружину, чтобы еще перемахнуть с крыла на хвост, к стабилизатору, тоже теперь жалобно заскулившему от ожидаемой его участи. И снова ненасытно жевало и пережевывало все вокруг, что ни попадалось на пути, даже сам стеклянно звеневший, сухой как порох, воздух. Потом пламя оказалось уже у самой кабины и раза два торопливо и с опаской, точно пробуя на зубок, лизнуло левый бок фюзеляжа, где размещался главный — пятьсот литров — бензиновый бак. Это уже было опасней некуда, и Башенин, почувствовав, что не сдержится и закричит от злости и обиды во весь голос, повернулся лицом к Овсянникову и, судорожно покривив губы, дал ему понять, что тянуть больше нечего, надо хватать ноги в охапку — и за борт.

Овсянников согласно кивнул головой и на миг обернулся назад. Башенин понял: хочет убедиться, нет ли в хвосте «мессершмиттов», и заодно проверить нижний люк на случай, если он вдруг тоже понадобится.

«Мессершмиттов» в хвосте не было.

— Прыгай, Жора!

Это Башенин, как только штурман снова повернулся к нему всем туловищем и выразительно прицелился глазом на красневшую впереди на борту рукоятку аварийного сброса фонаря кабины, крикнул по СПУ стрелку-радисту Кошкареву — стрелок-радист должен покидать самолет первым. Потом, мгновенно и не без опаски вспомнив, что Жорой он своего стрелка-радиста еще не называл, а больше все по фамилии и званию и тот мог сейчас, в этой свистопляске, его не совсем правильно понять или вообще ни черта не разобрать, повторил уже четко и невольно перейдя на устрашающий тон, чтобы подстегнуть:

— Прыгай, Кошкарев, прыгай! — И еще, это уже для страховки и чтобы окончательно разрядить распиравшие грудь легкие: — Приказываю покинуть самолет, Кошкарев! Приказываю покинуть самолет!

А вокруг уже было как в кипящем котле: все пылало, дымило, сверкало и плясало. Плясало небо, и плясал горизонт, плясали приборы на приборной доске, и плясали ручки, рычаги и рукоятки с тумблерами, плясал в кабине тонкий и такой ненадежный плексигласовый пол с курсовой чертой посредине, плясали моторы, словно там полетели к чертям гайки с болтами.

— Понял, прыгаю.

Далекий это был голос и слабый, словно с другого конца планеты, а прорвался-таки сквозь вой, свист и разбойничье щелканье в наушниках шлемофонов, дошел куда надо. И сразу вокруг все встало на свои обычные места: и небо, и горизонт, и приборная доска с вонзившимися в цифры жалами стрелок. Даже пламя над мотором в этот миг, казалось, умерило свою ярость и как бы свернулось в клубочек, чтобы, верно, не спугнуть ненароком так неожиданно вернувшееся в самолет и в природу равновесие.

А потом все произошло так, как и должно было произойти, — без суматохи и лишних слов, хотя оба они, и Башенин и Овсянников, не сговаривались между собой и даже не поглядели в глаза друг дружке перед этой решительной минутой. Только оба посуровели как-то вдруг и одинаково: одинаково зло свели брови на переносицах, одинаково — солидно и неторопливо, будто в тренировочном полете, — ощупали на груди красные кольца парашютов. Потом Овсянников, это когда Башенин уже отстегнул привязные ремни и выпростал ноги из педалей, ухватился рукой за красную рукоятку аварийного сброса фонаря кабины. Но рванул не сразу, а сперва как бы попробовал, крепко ли она там сидит, а может, просто налил руку для верности, и еще раз настороженно оглядел горизонт. И все это неторопливо, спокойно, соблюдая какую-то важность и чинность, которая Башенина, впрочем, нисколько не удивила, он знал: Овсянников не важничал, а просто делал свое дело, как считал нужным, и он во всем и всегда на него полагался, хотя разумом сейчас понимал и кожей чувствовал, что самолет в любой миг могло разнести в клочья и тогда все эти приготовления — и ощупывание рукоятки, и осмотр горизонта, и сама эта важность и чинность — будут уже ни к чему. Затем Овсянников вдруг чудовищно и как-то сразу шишковато отвердел всем грузным телом — Башенин это тут же почувствовал и тоже напрягся до предела — и только после с каким-то благоговением и радостью, словно открывал ворота в рай, могуче потянул красную рукоятку на себя, тяжело заваливаясь корпусом назад. Лопнувший над головой пушечный снаряд, наверное, не так бы оглушил Башенина, как его оглушил и намертво припечатал к бронеспинке тут же стремительно ворвавшийся в кабину воздушный поток. Это был вихрь, смерч, тайфун. Но он все же нашел в себе силы в последний момент, когда дышать было нечем, и тело омертвело, и глаз не разлепить, кинуть взгляд на горизонт, а может, горизонт сам попался ему на глаза, показавшись устрашающе близким, и резко толкнул штурвал вперед до отказа. И сработала могучая сила инерции — уже через мгновение оба они, и Башенин и Овсянников, в тех же позах, что и минуту назад, кувыркались в чистом синем небе, как акробаты под куполом цирка, царапая руками груди, чтобы ухватиться за спасительные кольца парашютов.