Иван Василевич - Подвиг живет вечно (сборник) Страница 24

Я помнила Кароля Москала. На всякий случай уточнила:

— Это тот, который входил в состав штаба Партизанской республики?

— Да, он, — ответила Эльза…

Мы горевали, переживали за всех замученных, расстрелянных, сожженных живьем шлензаков и не знали, не предполагали, что и дом Эльзы уже на заметке у местной полиции и гестапо.

Лающая по ночам возле дома собака, радостно встречавшая партизан, одновременно выдавала и их, и хозяев дома, привлекая внимание жившего неподалеку фольксдойче к этому «внеурочному» лаю…

Мы заранее обговорили возможные варианты прихода нежелательных посетителей, договорились между собой, кому и что делать в подобных случаях. Полицейские нагрянули неожиданно, и именно в тот момент, когда мы меньше всего были готовы к их приходу.

Стоял воскресный день. Вся семья, кроме Густика, ушла в костел.

Конечно, о каком жизненном опыте и элементарной предусмотрительности можно говорить, если мне лишь недавно исполнилось восемнадцать, а Густику — четырнадцать лет?!

Мы сидели возле окна и разговаривали. Вообще-то наша задача заключалась в том, чтобы смотреть в окно и, если вдруг кто-то начнет подниматься по тропинке к нашему дому, уточнить, кто идет, и в соответствии с этим принять меры предосторожности. Так мы должны были поступить. Но… Пристально, внимательно мы смотрели в окно не более тридцати — сорока минут. А потом взглядывали в него лишь изредка, а сами увлеченно разговаривали.

Если бы страх, сковавший меня немного позже, был не так велик, возможно, я смогла бы вспомнить, о чем мы разговаривали. Сейчас могу сказать лишь одно: мы сидели на лавке возле окна и очень увлеченно разговаривали…

Наверное, черные фигуры на снегу настолько стали близки, что выделились уже довольно отчетливо и помимо нашей воли попали в поле нашего зрения. Когда мы опомнились и одновременно глянули в окно… двое полицейских уже подходили к дому!

Не только раздумывать, как поступить, словом обмолвиться было некогда. Мы разом сорвались с места и бросились через тамбур во внутренний двор. Густик распахнул дверь какого-то сарая. Это был небольшой хлев, хлевушок для двух коров. Все так же молча Густик вскочил в хлев, раздвинул коров по сторонам, призывая меня взглядом следовать за ним. Быстро приподняв в колоде охапку сена, он также взглядом приказал, и я легла на дно колоды. Густик забросал меня сеном и помчался в дом, потому что в дверь уже стучали полицейские…

Сказать, что мне было страшно, — это слишком мало!

В темноте хлева я лежала навзничь на дне колоды, выдолбленной из большого ствола какого-то дерева. Руки были вытянуты по швам, в правой я держала револьвер. Но теснота колоды не позволяла шевельнуть рукой. И страшно было предположить, как на мои попытки пошевельнуться отреагируют коровы.

Шумно дыша в лицо мне, они жевали и жевали сено, постепенно уменьшая мое укрытие. И лишь одна мысль жила во мне: а вдруг, стараясь достать остатки сена, на которых я лежу, коровы подденут меня рогами, приподнимут и… отбросят к ногам полицейских?! Успею ли я оказать хоть какое-либо сопротивление?..

Эта горькая мысль так забивала все остальные мысли и чувства, что и тогда, когда полицейские, осмотрев весь дом и хозяйственный двор, раскрыли дверь хлева и включили свои фонари-прожекторы, я следила только за тем, как все тоньше и тоньше надо мной становится слой сена, как все яснее видится свет от полицейских фонарей…

Морды коров почти касались моего лица, их губы, хватающие пучки сена, обнажающие мое покрытие, были так страшны, что я ни слова не понимала из того, о чем полицейские спрашивали Густика, что он отвечал им… Только слышала его спокойный — на всю жизнь запомнившийся! — спокойный голос.

Каким мужеством обладал этот четырнадцатилетний польский мальчишка!

Через несколько дней снова был обыск. А потом еще и еще… И каждый раз от нас требовались не только мужество и отвага, но прежде всего находчивость, изобретательность, настоящая «актерская игра», потому что провести полицейских, сбить их со следа было очень непросто.

— Что-то ты сегодня совсем «не с нами», — сказал Алойзы, принимая от Янички чашку кофе и обращаясь ко мне. — Вроде бы глядишь на нас, а взгляд у тебя какой-то посторонний… Витаешь мысленно где-то там…

— Виновата, — отвечаю в смущении. — Все воспоминания…

— Больше сорока лет прошло, неужели все помнишь, все тревожишься? — с мягкой улыбкой спросила Яничка.

— Все помню… — сказала, улыбаясь ей в ответ. — Такая память — на всю жизнь!

Предчувствую, что это свидание с Яничкой — последнее, и стараюсь лучше запомнить, сохранить в памяти образ дорогой для меня польской женщины: ее грузную фигуру, седые волосы, ордена-кресты на черном шерстяном платье с белым кружевным воротничком и то, какой заботой окружают Яничку ее сын, невестка и внук — молодой, двадцатилетний шахтер…

Алойзы, вероятно, решил отвести наши мысли от горьких предчувствий, сказал бодро:

— Не знаю, кому как, а мне больше всего запомнился наш переход через линию фронта… По самой крутизне пробирались. Большая группа шла — больше ста человек… Помнишь тот ледяной обрыв? — спросил меня.

— Помню, конечно. Еще бы не помнить?!

…Мы подошли к обрыву и остановились… Весь его склон был покрыт ледяной коркой, а внизу, в теснине, чернела протока и журчала, струясь по камням, ледяная горная вода.

Я боялась спускаться по льду — из него кое-где торчали деревья, и я боялась налететь на дерево при спуске, изуродоваться боялась… Мужчины были смелее. Они запросто садились на лед и скатывались вниз, посмеиваясь при этом. Не знаю, не видела, когда и как спустился майор, но в том, что он был одним из первых, не сомневалась. Ему ведь везде надо было показать пример! Уходили драгоценные минуты… Около меня суетился Завада. Он взял у меня сумку с радиостанцией, уговаривал быть смелее, решиться… И вижу, майор зовет снизу! Почти не глядя перед собой, я села на лед — и… скатилась прямо к речке, к ледяной воде. Майор тут же подхватил меня, поднял…

— А помнишь, какой большой мешок немецких документов мы передали советским командирам в Бельско? — спросил Алойзы с гордостью, сверкнув улыбкой.

Я молча кивнула. А партийный секретарь начал расспрашивать, что было в том мешке, какие документы?..

Мы с Алойзы переглянулись: мы-то знали, сколько было там приказов, донесений, штабных карт со всевозможными пометками, чертежей линии обороны, которая строилась немцами буквально за домом Эльзы, сведений о дислокации и численности воинских частей, отделений гестапо, полиции — много-много всего, что удалось добыть.

И еще мы с Алойзы помнили, как полковник, командир встретившей нас на советской стороне части, пригласил майора к себе в штаб для личного доклада об обстановке за линией фронта, то есть обстановке в Бренне, Устрони, Скочуве, Цешине, Голешуве, Щырке — в том самом районе, где за шесть с половиной месяцев майор изучил каждую тропинку, каждый мостик через Вислу, Бренницу, Лесницу…

А когда они вышли из штаба, то оба весело улыбались, и полковник, прощаясь с нами, сказал; «До свидания!», а майору крепко пожал руку.

В те дни я была во власти одной мысли; неужели наступает время, когда я и майор будем вместе… вместе…

Николай Пономарев

ИСПЫТАНИЕ МУЖЕСТВОМ

Военный прокурор 76-й Ельнинской стрелковой дивизии капитан юстиции Агабеков переписывал ответ на повторный запрос прокуратуры Московского военного округа в отношении офицера штаба дивизии старшего лейтенанта Казакевича Эммануила Генриховича, 1913 года рождения, кандидата в члены ВКП(б) с 28 марта 1942 года, которому, по-видимому, могло быть предъявлено обвинение по статье 246 Уголовного кодекса РСФСР. Ответ надо было согласовать с командиром дивизии и направить в Москву не позднее 24 апреля 1944 года.

Из запроса следовало, что Казакевич 26 июня 1943 года самовольно оставил свою воинскую часть (4-ю курсантскую запасную стрелковую бригаду, находившуюся в г. Владимире) и с тех пор не вернулся к месту службы. По закону военного времени самовольное оставление части или места службы лицом офицерского состава продолжительностью более десяти суток каралось лишением свободы на срок от пяти до десяти лет, а Казакевич находился в «бегах» уже около года.

В момент запроса центральной прокуратуры соединения 47-й армии действовали под Ковелем в очень сложной обстановке. Немецким войскам удалось деблокировать город, введя в бой танковую дивизию СC «Викинг». Весенняя распутица, лесисто-болотистая местность до крайности затрудняли решение боевых задач.

Незадолго до этого в командование нашей армией вступил генерал-лейтенант В. С. Поленов — тринадцатый по счету командующий за два с небольшим года существования 47-й армии. Надо было привыкать к новому командующему. Генерал Поленов был человек решительный, но весьма своеобразный и крайне нетерпеливый. Он доставлял немало хлопот разведчикам, поскольку в любой момент мог потребовать исчерпывающие данные о противнике, несмотря на то что не всегда толком было известно точное расположение даже своих собственных войск. Следует иметь в виду, что в тот период сведения из войск поступали в штаб армии с большими перебоями: банды бандеровцев, орудовавшие в полосе армии, систематически уничтожали линии связи и нападали на связистов.