Галина Василевская - Прощай, Грушовка! Страница 25

— Мы живем под Минском, на берегу озера. Старый, шикарный парк. Такая красота, невозможно представить! — тараторит Зинка.

А я вглядываюсь в эмблему.

И в ушах у меня звучит голос Элика: «Ребята! Ура! Я расшифровал эмблему! СБМ — это «Смерть белорусской молодежи». Кинжалом режем, лопатой закапываем!»

А Зинка не умолкает:

— Недавно великий немецкий ученый Поше сделал открытие: родиной арийцев была Белоруссия.

— Так вам г-говорят ваши учителя? — Я даже заикаться стала от возмущения.

— Конечно, раз белорусский народ имеет чисто арийское происхождение, его можно с достоинством принять в сферу европейской культуры…

И Зинка побежала. А я смотрю ей вслед и думаю: не сошла ли она с ума?

11

К нам пришел Толя Полозов. Они с Витей что-то задумали, шепчутся, переглядываются, выходят на кухню, чтобы никто не слышал, о чем они говорят. Наша «квартирантка» теперь целыми днями не бывает дома. Она работает где-то и, наверно, опять ищет какого-нибудь Ганса.

Витя надевает телогрейку поверх плаща, хотя на улице не очень холодно. Одну шапку он надвигает на глаза, другую запихивает в карман. Для чего ему две шапки?

Ребята ушли, ничего никому не сказали.

Не успела я закрыть дверь, как увидела Лёдзю с Илевичем, другом Эрика Потоцкого. У Лёдзи заплаканное лицо, припухшие глаза.

— Что случилось? — Голос у мамы встревоженный и какой-то беспомощный.

— Эрика посадили в сумасшедший дом. Они его не выпустят.

Пока говорила Лёдзя, Илевич молча хмурил брови.

— Какой это был человек, какой человек!.. — повторял он.

Слово «был» резануло по сердцу.

— И ничего сделать нельзя? — спросила мама.

— Теперь в отпуск никого не пускают. Не до отдыха им… — Илевич поднялся. — Ну, я пойду. — Он крепко пожал всем руки.

Лёдзя была еще у нас, когда вернулся Витя. Лицо его сияло.

Он не скрывает радость, наоборот, ему не терпится поделиться с нами, и он выпаливает:

— Элик уже дома!

— Выпустили? — подозрительно спрашивает отец.

— Выпустят они… Мы с Толей помогли ему.

Все с недоумением смотрят на Витю, а он смеется:

— Не верите?.. Его в Германию должны были отправить. Нам Курт сказал. Народу собралось тьма. Сплошная неразбериха. Мы с Толей прошли в школу, как будто попрощаться с Эликом. Он надел мой плащ и мою шапку и через минуту вышел с Толей.

— А ты остался? — не выдержала мама.

Витя смеется.

— Тебя могли вместо Элика угнать в Германию.

— Я показал свои документы, и меня выпустили.

— Так просто?

— Ну… немного пошпрехал с охранником. Немного повезло, немного Курт помог.

— И Курт там был?

— Я его позже увидел.

— Ты что-то недоговариваешь, Витя. — Мама пристально посмотрела ему в глаза. — Что-то недоговариваешь. Не верится мне, что все было так просто. Ты вошел, а Элик вместо тебя вышел. Не верится.

— Почему не верится? Знаешь, сколько там народу собралось? Плач! Крик! В Германию угоняют. Суматоха. Кто в машину садится, а кто за колеса прячется…

— Это ты — за колеса?

— Ну, мама, с тобой невозможно разговаривать, ты как рентген, насквозь все видишь.

— Вижу, не сносить тебе головы.

— Ну, а Славка где? — не выдержала я. — Почему вы и его не спасали?

Витя прилег на диван, положил руки под голову. Видно, очень устал.

— Славка сам убежал, три дня тому назад. Он уже в лесу.

— Ну что ты выдумываешь? Разве можно убежать из тюрьмы? — не поверила я.

В другой раз Витя промолчал бы, но сейчас у него хорошее настроение.

— Ладно, расскажу, только это длинная история, — начал Витя. — Славка мужественно вел себя в тюрьме, никого не выдал. У него все время допытывались, где он прячет оружие. Славка отвечал: «В глаза не видел никакого оружия». И вот привели его на допрос к самому шефу полиции. «Ну-ка признавайся, где спрятаны автоматы и патроны? И не вздумай лгать, нам все известно. В конце Грушовской улицы, около ветеринарной лечебницы, в могилах. Мы даже знаем, в каких именно могилах. Нужно, чтобы ты сам чистосердечно признался, это облегчит твою участь».

Пока шеф говорил, Славка думал: «Откуда им стало известно? Действительно, там мы прятали с Толей пистолеты и патроны; выкрадывали у немцев оружие и зарывали в могилах. Домой же не понесешь, рискованно. А копать яму тяжело, да и опасно. Сразу видно, где свежая земля вскопана. А на могиле раз-два ковырнул лопатой, прикопал — и все шито-крыто». И дяде Павлу, родственнику Полозовых, удобно откапывать оружие. Он передавал его партизанам. Славка сказал шефу полиции, что знает, где лечебница, знает, где могилы, но о том, что там зарыто оружие, ничего не знает. Могилы пленных он показать может.

И вот он отправляется в сопровождении двух охранников. Конец Грушовской улицы, по обе стороны дороги возвышаются братские могилы. В тех, что слева, прятали оружие. А вдруг там патрон какой-нибудь завалялся или еще что? Откапывали оружие ночью. Могли и недосмотреть.

И Славка показывает на могилы справа от дороги.

Полицаи взяли лопаты в ближайшем доме и стали копать. Но ничего не откопали. Дом, где живет Славка, совсем недалеко. Славка уговорил зайти к ним.

Растерянная мама побежала к соседям одолжить самогонки и закуски. Полицаи сидят за столом, пьют, едят. Потом им захотелось сигарет. Ну, будто сами подсказывают, что делать.

Славка берется достать хорошие, немецкие сигареты, он знает где. Один из полицаев говорит: «Слетай. Только смотри…»

Но прежде Славка пошел на кухню, заглянул в плиту.

Там должен лежать пистолет. Три недели он сидел в тюрьме. Все это время Славка боялся, что мама затопит плиту, где спрятано оружие. Пистолета не оказалось на месте. Значит, Толя перепрятал его.

Возле дома стоял велосипед. Славка сел на него и поехал в Сенницу, чтобы оттуда податься до Дзержинска.

— Неужели в полиции полные идиоты? — удивился отец.

Витя улыбнулся:

— Один из них — наш человек.

«Ну и денек! — думала я. — И горе принес, и радость, и смех, и слезы…»

Элик живет дома, Курт пристроил его в сапожную мастерскую — чинить солдатские сапоги. Там работает один старик. Элик ему помогает.

Он заходит к нам, но редко. Похоже, Витя не в ладах с Эликом. Однажды Элик сказал Вите:

— Курт видел, как Толик брал на складе батарейки для радиоприемника. Он предупредил: если увидит еще раз, то вынужден будет заявить.

— Что еще сказал твой Курт? — Витя сделал ударение на слове «твой».

— Курт сказал, чтоб в столярке больше не пели советских песен. Он тоже заявит.

— Почему он раньше об этом не заявлял? Может, потому, что и ты был с нами?

— Он боится. Солдаты услышат и на него же донесут, если он будет молчать. Одним словом, как хотите. Меня просили предупредить — я это сделал.

— Ты кто у него, личный секретарь или курьер?

Когда Элик ушел, я спросила у Вити:

— Зачем ты с ним так?

— Ты ничего не понимаешь. Все не так просто, как ты думаешь.

12

Холодный, сырой осенний ветер рванул форточку на окне, стекло зазвенело, и ржавые петли заскрипели. Я проснулась, откинула одеяло и подошла к окну. Покрепче закрыла форточку на крючок и взглянула на часы. Половина восьмого.

Витя должен был вернуться в шесть. Вчера вечером он ушел грузить уголь. На товарную опять прибыл состав. Никогда Витя не возвращался с ночной смены позже шести. А сегодня он не пришел вовремя.

Ветер бушевал за окном, гнал по улице мокрую листву. Заворочалась в постели мама.

— Который час, доченька?

— Уже восьмой.

Мама вскочила, посмотрела на Витину постель.

— Господи, что случилось?

Мама стала лихорадочно одеваться и вдруг беспомощно опустила руки, потерла лоб, что-то припоминая, поглядела на меня долгим взглядом и машинально, точно отвечая самой себе, закивала головой:

— Да-да, значит, это не во сне. Я в самом деле слышала еще один взрыв…

И в восемь Витя не пришел.

Мама, все время прислушиваясь, не стукнет ли дверь в коридоре, налила мне стакан чаю, положила рядом кусочек эрзац-хлеба и тоненький пакетик с маленькими белыми таблетками сахарина. Бросишь две таблетки в стакан, а воображаешь, будто два кусочка сахара положила. Сладко. Только… только с сахаром вкуснее. Мы уже забыли, какой вкус у сахара, — третий год его не видели, привыкли к сахарину и к эрзац-хлебу.

— Собирайся, пойдем, — говорит мама. Зайдем в школу, спросим, где Витя.