Галина Василевская - Прощай, Грушовка! Страница 26

— Собирайся, пойдем, — говорит мама. Зайдем в школу, спросим, где Витя.

Я натянула на себя короткое довоенное пальто, замотала платком голову. Мы с мамой выходим из дома, поворачиваем на Парашютную улицу, доходим до Грушовской… Но что это? Стоит толпа. Дорогу перекрыли фрицы с железными, похожими на серп луны, бляхами на шее, в касках, с автоматами. Никого не выпускают из поселка. И полицаев полно. Откуда их столько? Сквозь заслон не пройти. Люди, пришедшие сюда еще раньше, пытались выйти из поселка по другой дороге, но везде их останавливали. Поселок окружен. Один человек показывает аусвайс, объясняет, что опаздывает на работу. Но у солдат каменные лица, стоят, как столбы на дороге. И в поселок никого не пускают. С другой стороны — тоже солдаты.

— Мама, я здесь! — услышали мы Витин голос.

Мама обрадовалась, помахала ему рукой. Но тут же заволновалась:

— Он уже три часа тут стоит, после ночной смены!

Брат увидел нас, отделился от толпы и сел прямо на землю, прислонившись к дереву, — видно, ноги его не держали.

Мама бросилась к солдатам.

— Пропустите, это мой сын! Он всю ночь работал, ему отдохнуть нужно. Мальчик домой идет.

Фрицы молчали. Молчали и полицаи, точно не слышали маминых слов.

Я потянула маму за руку.

— Кого ты просишь? Они же глухие, они не понимают нашего языка.

Никто не знал, для чего окружили поселок. И вдруг по толпе пронеслось, прошелестело, как ветер над лесом, — поселок будут жечь.

— Люди, прячьтесь, — прошептала какая-то женщина и стала пробираться сквозь толпу.

Толпа поредела. Вскоре на дороге остались несколько человек да мы с мамой. Надо было и нам что-то придумать, а что придумаешь, если в нашем доме нет даже подвала. Да и подвал не спасет. Фашисты швырнут одну гранату — и всем конец. Я вспомнила, какое надежное укрытие у Полозовых во дворе. Но живут-то они не в поселке, а рядом, на Разинской улице. У них свой дом. К ним теперь не пройдешь.

Мама металась вдоль зеленой цепи и кричала:

— Витя, Витя!

Витя, наверно, заснул, сидя на земле, поэтому не откликался.

Мама еще громче позвала. Наконец он вскочил. Мама стала говорить ему, чтобы он не ходил домой.

— Иди на работу или к Толику.

Витя не понимал, почему мама не разрешает ему идти домой, а мама ничего не могла объяснить. Она не могла сказать ему: «Поселок будут жечь, и всех нас могут убить. Если уж нам суждено погибнуть, то хотя бы ты останешься жить».

— Не стой здесь, иди к Толе. Ну иди же! Не стой. Там поспишь, — уговаривала его мама. Она боялась даже назвать фамилию Полозовых.

И только когда Витя пошел к Рязанской улице и скрылся вдали, мама сказала:

— Теперь и мы пойдем. — И направилась домой.

Опустив голову, я пошла за ней следом.

Дома было включено радио, в комнате звучала похоронная музыка. Отец обеими руками держался за костыль, приседал и, поднимаясь, по очереди отводил в сторону то одну, то другую ногу. Я подумала, что он занимается гимнастикой. А когда мама хотела выключить радио, отец схватил ее за руку.

— А под какую музыку я буду танцевать?

— Ты, часом, не рехнулся? Танцевать ему вздумалось!

Как ни странно, отец нисколько не обиделся.

— Сегодня ночью партизаны убили Кубэ, Вильгельма Кубэ, наместника Гитлера в Белоруссии! Только что передали по радио, — торжественно сообщил он.

— Так и передали — партизаны? — удивилась мама.

— Ну, не совсем так. Сообщили: «Кубэ погиб от руки подлого убийцы», а в переводе на наш язык это означает: славные советские партизаны привели в исполнение приговор народа.

Мама опустилась в кресло.

— Значит, правда. Теперь сожгут поселок, а нас убьют, как заложников. Нужно же на ком-то злость свою выместить.

— Что ты выдумываешь! — возмутился отец. — Фашисты не такие дураки, чтобы жечь хорошие дома. Весь город в руинах. Думаешь, так легко строить?

— Не обязательно убивать людей в их собственной постели. Можно и на улице.

Отец подумал и согласился: от фашистов всего можно ожидать.

— Пойду-ка я сам посмотрю, что там делается.

Он вышел из дома на костылях.

Прошло около часа, прежде чем отец вернулся домой.

— Я же говорил, все это бабьи выдумки! Никакого оцепления нет, и поселка жечь никто не собирается.

Мы с мамой переглянулись, накинули пальто на плечи и побежали туда, где стояло оцепление.

Правда, там уже не было ни солдат, ни полицаев. Будто и не стояли они тут полчаса назад, наводя страх своими каменными лицами.

Новости самые невероятные и самые достоверные распространялись в нашем поселке мгновенно. Люди говорили о последних событиях:

— Мину подложили под кровать, на которой спал Кубэ…

— Тюрьма опустела. Всех политических вывозили из тюрьмы в грузовиках днем и ночью.

— В городе облавы.

Фашисты в трауре. На уцелевших домах, где находились учреждения оккупантов, приспущены флаги со свастикой. На них развеваются черные ленты.

И все же из поселка нас выселили. У магазина повесили объявление: «Оставить поселок в течение 24 часов».

Ничего не поделаешь. Если в течение двадцати четырех часов мы не уйдем из поселка, нас выгонят, даже взять с собой ничего не дадут. А могут и убить.

Искать квартиру пошла мама. А мы с бабушкой стали собирать узлы. Тяжело было расставаться с Грушовкой, где так много пережито за последние два года. И совсем по-иному, другими глазами, глазами подростка, раньше времени повзрослевшего, я посмотрела на наше жилище: стол, кровати ничем не прикрытые, на полу за два года краска облупилась. Давно нет ковриков, мама шила их когда-то из лоскутов. Пришлось коврики обменять на продукты в деревне…

В маленькую комнатушку нас пустил один латыш. Жил он в Северном переулке, недалеко от немецкого кладбища. Туда мы и перенесли свои пожитки.

13

Хозяин нашей новой квартиры Янсон часто ездил в Ригу — по-видимому, занимался коммерцией. Его подолгу не бывало дома. Он и пустил нас, чтобы дом не пустовал, боялся — ограбят.

В соседней квартире тоже жила семья: хозяин с женой и двумя детьми. Их малыши, одинаково одетые, бегали во дворе, и я никак не могла понять, девочки они или мальчики. Янсон предложил мне продавать патефонные пластинки на рынке, по пяти марок за штуку.

— Мне будешь отдавать четыре марки, — сказал он.

Я обрадовалась. Витиного заработка нам не хватало, жили мы впроголодь.

И я стала бегать на рынок, носить свой товар.

Иной раз мне везло, и я приносила домой марку, а то и две. Случалось, доставала бумагу и тетради для листовок.

Однажды ко мне подошел молодой человек лет двадцати. Его вела под руку пожилая женщина. Мужчина, который продавал иголки для примусов, сказал им:

— У нее может быть.

— Девочка, у тебя есть пластинка Лещенко? — спросила женщина. — Она называется…

— «Туманно на душе», — подсказал молодой человек.

— Вам «Капризная» нужна? — поинтересовалась я. Обычно все спрашивали «Капризную». На обратной стороне пластинки была очень скучная песня «Туманно на душе».

— Нет, «Туманно на душе», — повторил молодой человек. — Если есть, продайте мне.

Я покопалась в своей сумочке и обрадовалась, найдя пластинку. Я подумала: если пластинка ему так нужна, он может заплатить за нее побольше.

— Вот, пожалуйста, есть.

— Дайте мне, — поспешно сказал мужчина, протягивая руки мимо пластинки.

И только сейчас я догадалась, что он… слепой.

Я дала ему пластинку в конверте с рисунком: мужчина во фраке играет на скрипке. Слепой осторожно прижал пластинку к груди.

— Мама, заплати. Сколько она стоит?

— Одну марку, — сказала я совсем неожиданно для себя.

— Нет, нет! Она стоит больше. Мама, заплати больше.

— Она стоит одну марку, — повторила я.

Женщина дала мне одну марку.

Они ушли. Мать взяла сына под руку. Он шел, высоко поднимая ноги, ступая осторожно, неуверенно, видно, еще не привык к слепоте. К груди он бережно прижимал мою пластинку.

Я долго смотрела им вслед.

Вдруг какой-то шум донесся с обоих концов рынка, отчаянный крик пролетел над головами людей:

— Облава!

На мгновение стало тихо, затем все кинулись к забору. Некоторые даже побросали свой товар. Люди цеплялись за шершавые доски забора. Одни легко перелезали через изгородь, другие просили: «Браток, помоги».

А по ту сторону забора стояли полицаи. Я протиснулась в узкую щель между досками. В этом месте полицаев не было. Забор почти упирался в сарай. Взрослому человеку пройти здесь было невозможно.