Сергей Скрипаль - Афган Страница 25

Однажды Халим, хитро улыбаясь, предложил Пашке вместо гашиша шароп-водку. Пашка вначале даже обалдел, ни фига себе! «Сибирская водка»! Повертел в руках длинную стройную бутылку с винтом-крышкой и... отказался. Ну ее на хрен! Это в начале службы, когда только начал ходить на «войну», она нужна была, еще не знал тогда гашиша. Ох как нужна была тогда водка! Первые смерти ребят переживались как своя. Сколько дней – столько смертей, а то и по нескольку за день. Возвращаешься в палатку, а там пустые койки. Сначала эти койки аккуратно заправляли, на подушки клали панамы убитых, а потом перестали – в привычку вошло, да и новеньким где-то спать надо было. Внутри все заскорузло, запеклось от ежедневной крови, так что до особых сантиментов не было ни времени, ни сил. После первых смертей головами молотились обо что придется от страха и ужаса за жизнь свою, орали и психовали, рыдали и блевали от слабости не физической, нет, от слабости душевной... А что толку! Все равно, не сегодня, так завтра в рейд, в «зеленку», на «блоки», мать их... Поэтому и долбили наркоту по-черному. Все как-то легче. Хоть не думаешь о тех, кто уже лег, и когда твоя очередь.

В этот раз Пашка быстро поменялся и вернулся на «блок». Почти все уже были на месте, по лицам видно, что накуренные и затаренные. Офицеры изрядно выпили и сильно запьянели. «Дурь» они не курили или почти не курили, а вот спирт или водку употребляли постоянно. К выходу на «блоки» не только солдаты, но и офицеры готовились. Искали спиртное, меняли на все, что угодно, лишь бы достать, лишь бы не оказаться нормальным человеком в ненормальных обстоятельствах. Покупали бутылку за десять-пятнадцать-двадцать чеков, отдавали то, что собирались везти домой матери, жене, детям...

Старшина метался по «блоку», матерился, смешивая русские и туркменские ругательства, раздавал тычки и оплеухи тем, кто попадался под руку. Пашка спросил у молодого Иванова:

– Что это Рахим лютует?

– Кто-то у него мешок насадил со шмотками, – отозвался Иванов, чуть приоткрыв воспаленные веки, – по-моему, Оська. Как только пришли сюда, он сразу в кишлак сдернул.

Старшина заставил всех построиться, пьяно пошатываясь, пошел вдоль строя, пересчитывая всех ударом толстого пальца в грудь.

– Где Быков? – проревел он, обводя взглядом строй, замерший в равнодушном ожидании.

– Я еще раз спрашиваю, где Быков? Где он? – старшина подскочил к радисту Смыкину. – Где Быков?

– Не знаю, – вяло ответил Смыкин.

Прапорщик, не размахиваясь, воткнул свой кулак апперкотом в челюсть радиста, тот, отключенный, упал.

– Где Быков? – подошел к следующему – хиляку Попцову, который и автомат-то с бронежилетом на себе еле таскал.

Попцов тоже полетел в пыль. Так старшина прошел через весь строй, в конце которого стоял Пашка.

– Где Быков? – протянул старшина, сверля Пашку налитыми кровью глазами, шумно втягивая через широкие, раздувшиеся ноздри горячий воздух.

– Не знаю, – зло бросил Пашка, напрягая пресс и готовясь отбить удар старшины.

Рахимбобоев резко вскинул колено, метя Пашке в пах. Пашка инстинктивно согнулся, выбросил руки вниз, прикрывая самое уязвимое место, а прапорщик правым кулаком нанес сильный удар в лицо солдата, кроша зубы и выбивая сознание. Пашка не упал, а просто плюхнулся задом в пыль, ошалело потряхивая головой и сплевывая осколки зубов вместе с кровью.

– Обезьяны, мать вашу, – орал старшина, уже остывающий, – я вам, сукам, покажу службу-пряник.

Дохляк Попцов поднялся с земли, клацая затвором АК, затравленно и дико вращая глазами, покачиваясь, еле держась на ногах. Он навел ствол автомата в спину старшины. Рахимбобоев зверем метнулся на землю, перекатился через спину к Попцову и, отжавшись руками, коротким рывком-взмахом ударил обеими ногами в грудь солдата. Попцов отлетел к бетонной стене «блока», далеко отбросив автомат, врезался спиной и, булькая кровавой пеной, съехал в пыль.

– Ну-у-у-у, – протянул прапорщик, – кто еще?!

Разбрелись избитые, униженные, разозленные солдаты. Вот и еще один повод курнуть и забыться, что и сделали незамедлительно.

– Ну, сука Оська, – басил сибиряк Шурка Кочетов, – прежде чем этот мудак к Рахиму пойдет, я ему харю-то начищу...

Но Оська так и не появился до самой ночи.

Пашка заступил на пост в два часа. Из амбразур «блока» хорошо был виден кишлак, хотя ночь скрывала даже луну. Слабые лучи звезд освещали знакомые очертания дувалов, по которым скользил Пашкин взгляд. Спать хотелось зверски. Зевота сводила скулы, в глазах больно резало от недосыпания. Но в голове не возникало даже этой крамольной мысли – уснуть. Пашка, не отрывая глаз от кишлака, на ощупь вынул из пачки сигарету, помял ее и быстро прикурил от зажигалки. Не торопясь выкурил, и приступил к детальному осмотру кишлака. На всех трех остальных постах солдаты делали то же самое, но только следили за горами, ущельями и узким входом в долину. Пашка нашел взглядом лачугу Халима, в которой был днем. Домишко старика стоял за полуразрушенным дувалом под толстым, но низким корявым деревом с удивительно густой кроной. Корни дерева мощно выпирали из земли, раздвинув скальный грунт, местами клубились замысловатыми узлами и вновь уходили под землю. Корни, вылезшие наружу, были очень толстые, и на них приятно было посидеть даже в сумасшедшую жару. Крона прикрывала от солнца, а корень придавал какую-то внутреннюю прохладу, струящуюся глубоко из-под земли. Дед Халим жил не один, с ним жила его внучка Лала. Пашка знал только ее имя и больше ничего. При его появлении Лала неизменно убегала. Халим не считал нужным рассказывать что-нибудь о ней, а у Пашки хватало такта не расспрашивать о девчонке, дабы не оскорбить национальные чувства деда. Однажды Пашка внезапно вынырнул с другой стороны дувала и успел разглядеть тонкую детскую спину девочки в старом застиранном платье. Он специально кашлянул. Лала оглянулась и, соскочив с корня, метнулась в лачугу. Пашка успел увидеть ее смуглое свежее лицо с длинными черными бровями, нос с горбинкой и пунцовые маленькие губы. Он решил, что ей лет двенадцать не больше, так как в тринадцать-четырнадцать эти девочки становились замужними матерями. Еще раз Пашке удалось застать врасплох Лалу на заходе солнца. Она стояла на большом валуне лицом к яркой полосе заката. Казалось, солнце насквозь пробивало девочку, и под тканью ее одежды хорошо была видна небольшая стройная фигурка, а когда Лала отвернулась от света, Пашка увидел небольшие груди, от вида которых он смутился, пригнулся за камень и неслышно ушел на «блок».

Пашка тряхнул головой: «Вот, черт, задумался!». По узенькой улочке по направлению к «блоку» кто-то шел, даже не шел, а крался.

Пашка рассмотрел в руках у тени автомат и подтянул поближе свой. Вдруг фигура быстро побежала, на ходу поворачиваясь в сторону кишлака, откуда раздался гулкий выстрел. Фигура побежала еще быстрее, звонко заорав оськиным голосом: «Ду-у-ухи, ду-у-у-хи...» Оська на ходу оборачивался и коротко стрелял. Пашка заорал: «Тревога! Духи!», но можно было и не орать, потому что все и так уже услышали стрельбу и бежали к стенам и амбразурам.

Рахимбобоев подскочил к Пашке и приказал встретить Оську.

Пашка скатился по наклонному желобу, над которым вел наблюдение за кишлаком. Со стороны селения раздавались редкие одиночные выстрелы. Оську пока не было видно из-за поворота тропы. Пашка решил выскочить ему навстречу. Вынырнув на тропу, он увидел Оську. Тот подлетел к стене «блока», с размаху врезавшись в нее лицом и кулаками, сжимающими автомат. «Ранили, гады!» – пронеслось в голове у Пашки и побежал к Оське, который, отскочив от стены, ринулся к входу.

– Паша, в «блок»! Духи, Паша!

Что-то незнакомое послышалось в голосе Оськи, но размышлять было некогда, и Пашка, пропустив его вперед, поспешил за ним, на всякий случай выпустив очередь в черный кишлак.

Все сидели на стене и всматривались в ближние дувалы. Оська подскочил к командиру «блока» и частой скороговоркой говорил, что его скрутили в самоходе и бросили в сарай, что он смог выкрутиться и убежал, но его заметили и пытались застрелить. Капитан в сомнении покачал головой, но ничего не ответил Оське, потому что из кишлака донеслись вопли, приближающиеся к «блоку», и выстрелы.

Командир приказал открыть огонь по наступающему противнику. По улочкам бежали люди, стреляющие из ружей. Они падали под плотным огнем автоматов со стен «блока», почти неуязвимых для нападающих, но все же пули иногда щелкали по бетону. В конце концов, одна хлюпнула в горло Попцова, и он, слабо вскрикнув, вытянулся на стене. Разъяренный командир, обманутый в своих надеждах на договорность кишлака, заорал, перекрикивая треск выстрелов:

– Вперед! В атаку!

Солдаты сорвались с мест и ринулись вниз, затопляя улочки кишлака, уничтожая стрельбой все живое, швыряя гранаты за дувалы, превращая деревушку в ад.

Крики женщин, яростные вопли редких мужчин, плач детей и вой собак постепенно замолкали под жестокой атакой шурави. Пашка летел вперед вместе со всеми, но не стрелял, никак не мог понять, где же атаковавшие? Что, всего-навсего эта горстка стариков со старинными ружьями, которых возглавлял одноногий Халим и которые теперь лежат распластанными неподалеку от «блока», это и есть духи?! И вспомнились вдруг Пашке слова одного тяжелораненого майора, с трудом хрипевшего на носилках перед отправкой на самолете в Ташкент. Пашка сидел около носилок, с жалостью глядя на лицо офицера, подернутое желто-серой пылью смерти, с искусанными вдрызг губами, с синевой вокруг рта и глаз. Майор приоткрыл глаза, полные предсмертной муки, увидел Пашку и тихо заговорил: