Наталья Баранская - День поминовения Страница 25

Женщины постепенно расходились, укладывались спать, кто на чем, а несчастная мать все продолжала говорить. Из ее тихого бормотания до Марии Николаевны доходили отдельные слова: “Что ж я теперь папке нашему скажу... не довезла тебя, сынок, прости меня... один тут останешься... все будут, а Костеньки нашего не будет...”

Дети, детишки, ребята наши, малые и большие, сколько вы натерпелись, сколько набедовались. Сколько вас убито-замучено, а скольких мы сами не смогли уберечь. И болели, и голодали, и терялись, и пропадали наши дети. И угоняли их, и стреляли их, и топили, и жгли фашисты.

В Челябинске на вокзале Маша устроила своих в детской комнате, убаюкала Митю, пошла к вещам, оставленным под догляд хорошим людям. Поезд через четыре часа, договорилась с носильщиком за хлеб и две пачки махорки — он обещал посадить, занять место в вагоне, поезд сквозной, стоит семь минут. Хлеб отдавать было жалко, но за одну махорку носильщик не соглашался. А Маше разве справиться — двое детей, два чемодана, два узла с постелями, еще корзинка со всякой мелочью, необходимой в дороге. Когда-то Маша кляла себя, что потащила из Москвы столько вещей, но уже в Саратове поняла, что все, называемое теперь с пренебрежением барахлом, помогло им тогда выжить.

Носильщик выпросил у Маши пачку махорки вперед, успокоил — все будет в полном порядке. К посадке он не пришел.

С Митей на одной руке, в другой чемодан, за него держится Катя, пробивалась Маша в вагон — занять место. Потом проталкивалась обратно, и бегом к брошенным вещам, и опять к вагону с узлом и чемоданом. Бежать ли за вторым узлом и корзинкой? Оставалась одна минута. Побежала, но задохлась, испугалась, повернула, поезд уже пошел, вскочила в чужой вагон, добралась до своего, а там крик: в голос плачет Катя, кричит Митя, причитают соседки, ревут дети. И вдруг — вот радость! — появился солдатик с их брошенными вещами: увидал в окно, выскочил, подхватил и успел догнать последний вагон.

Посадка в Челябинске осталась при Марии Николаевне навсегда: в ночных кошмарах, в сердечных приступах, в болезненном жару — она тяжело бежит, догоняя уходящий поезд.

В Бийск приехали к ночи. Зал ожидания был пуст, чист и заперт. На дверях табличка: “Для военнослужащих”. Вдруг Маша схватилась где сумочка с документами и деньгами? Забыла в вагоне! Кинулась обратно. Поезд, уже без света, стоял у платформы. В темноте нашарила сумку и выпрыгнула на ходу. Поезд уходил на запасный путь.

Пошла делегация к начальнику вокзала: просим пустить на ночь женщин с детьми. Но инструкция сильнее жалости, начальник — женщина твердая — не пустила. Однако согласилась открыть на ночь помещение касс, деревянный сарайчик — пускай ночуют. Там на заплеванном, неметеном полу, в большой тесноте стали укладываться женщины с детьми. Духота, дурной запах от немытых тел и детских горшков, из-под потолка бьет в глаза лампа в пятьсот ватт.

Несколько семей образуют небольшой табор под стеной вокзала, на площади. Холодно, конец сентября, Маша разворачивает узлы с подушками и одеялами, устраивает подобие большого спального мешка, укладывает детей, ложится с краю сама, укрывшись отдельным одеялом, чтобы не будить ребят, когда придет ее очередь дежурить. Договорились о двухчасовой смене, чтобы не проспать вещи,— в поездах только и разговору, что о лихих людях. Маша забывается быстрым зыбким сном и просыпается внезапно, будто от толчка,— над ней нависло лицо, пристальный взгляд, черные усики. “Пшел, пшел, убирайся”,— шипит Маша, чернявый отскакивает. Дежурный храпит вовсю. Бездонное черное небо, холодная россыпь мелких звезд. Над лицами спящих детей колышется теплое дыхание. Маша с трудом поднимается Видно, ей дежурить. Зыбко, зевается, дрожь...

Сентябрь 1942 г.

...Ты просишь написать больше о себе. По-прежнему работаю агитатором, ты получила аттестат, знаешь, что я теперь капитан, звание примерно соответствует кандидату наук, каким и являюсь. Пока нет у меня фотографии, вот тебе мой портрет (смотрю в зеркало): молодой, красивый, здоровый (о легких моих не беспокойся), на груди медаль “За отвагу”...

...Как часто я думаю о тебе и жду, жду, когда увижу, обниму, когда нежданно-негаданно войду к вам в дом. Соскучился по тебе, по деткам, сынок растет, а я не вижу. Пиши о них побольше и о себе тоже.

Наутро, после завтрака (кипяток с черным подсохшим хлебом), Маша ищет попутную машину в Белокуриху. Колхозные и торговые базы ждут машин, но когда они придут, никто не знает. Наконец находится грузовая до села Алтайского, шофер уговаривает Машу ехать, говорит, что там, до Белокурихи “всего ничего”, доберутся на лошадях, да и в самом Алтайском неплохо.

Маша решает ехать до Алтайского, и вот опять впереди пересадка.

К вечеру машина с женщинами и детьми подъезжает к Дому колхозника в Алтайском. “Мест нет,— нервничает заведующая,— а они все едут и едут”. Потом устраивает кое-как прибывших — по койке на семью, дает дополнительно одеяла и подушки, белья нет, только полотенца, вы уж извините. Да мы понимаем, спасибо, что устроили. Обязательная баня, но в ней холодно и вода чуть теплая, некоторые не решаются и раздеться, сидят в предбаннике, но Маша споласкивает детей, окатывается наспех сама, и вот они втроем на койке в большой теплой комнате, уставленной железными кроватями, на столе посредине медный чайник с кипятком. Чай с ржаным сухариком, и спать, спать. Маша укладывает детей и сворачивается у них в ногах калачиком, как кошка.

Последняя часть пути была на лошадях.

Говорили, до Новой Белокурихи километров тридцать пять, а может, сорок, но уж тридцать наверняка. Главное было не в километрах, а в том, где нанять лошадей. Были лошади в колхозе, но они всегда заняты — заезженные трудяги-лошадки. Были лошади под районным начальством, эти гладкие, им нетрудно, но кто ж их даст? Пришлось искать и ждать попутной подводы. В районо, куда Маша обратилась как будущий педагог, обнадежили: придет подвода с овощами, выращенными школьниками из Белокурихи, правда, не из Новой, из Старой, но там близко, километров восемь-десять, не более двенадцати — доберетесь.

Как эти пустячные километры одолеть с детьми, вещами, Маша не знала, оставалось положиться на случай. Жизнь в алтайском Доме колхозника затянулась, была неудобна, хотелось пристанища, дома, хотя бы временного.

Путешествие на подводе было радостью для Маши, для детей. Вез их вороной конек, молодой и резвый, правил пожилой татарин, который то ли не знал русского, то ли не хотел говорить. На Машин вопрос, не довезет ли он их сразу до места, не ответил.

Вороной конек бежал резво, под уклон аж дух захватывало. “Тпру-коня! Но-коня!”— кричал Митя, подпрыгивая у матери на руках. Катя повизгивала от страха. Дорога то спускалась, то поднималась, переходы были мягки, как сами округлые взгорья.

Сверху открывались дали. Ни лесов, ни воды не было видно, только земля и небо. Но как живописны были эти картины! Осенняя трава, в низинах еще зеленая, на холмах была желтой и коричневой от рыжевато-золотистого до темно-орехового. Сиреневые и лиловые пятна на склонах обозначали заросли вереска, розовые — бессмертника. А над разноцветной землей — голубое небо с белыми и светло-серыми облаками.

Бескрайняя земля, бездонное небо были наполнены миром, тишиной, утешали, успокаивали, как и езда по мягкой дороге. Забыть о войне было нельзя, но отдохнуть от нее в этом пути можно, и все, что охватывал взгляд, сулило конец невзгодам и страхам.

Потом стали попадаться кустарники, прикрывающие ручьи в долинах, завиднелись черные полосы вспаханных полей. Угольно-черные пашни предупреждали, что скоро откроется глазам деревня, но еще ехали и ехали, а деревни все не было видно. Наконец конек, еще раз поднатужившись и крепко всаживая подковы в мягкую землю, поднял телегу на холм, и тут открылась разбросавшая по широкой долине светлые и темные избы под соломой, железом и дранкой Старая Белокуриха, похожая не стадо пасущихся гусей.

Возчик заехал в школьный двор, открытый, без забора и ворот. Школа была пуста, занятия окончились, и Маша попросила приюта у школьной сторожихи, худой женщины с темным угрюмым лицом.

Весть о приехавшей долетела до заведующей школой, и она прибежала, чтобы уговорить Машу остаться: в начальных классах нужна учительница.

Мария Николаевна устала от многодневного пути, ей так хотелось остановиться, устроиться. Конец октября, скоро зима. Дом, работа, еда, чтобы дети были сыты — вот все, что ей надо. Не остаться ли тут, в самом деле? Ответила заведующей: надо подумать, если дадите жилье. Да-да, жилье будет, вторая половина этого дома предназначена для учителя, соглашайтесь!

Маша отложила решение до утра. Сейчас надо поесть, потом она сходит в сельсовет, в правление колхоза насчет подводы, ждут ее в Новой Белокурихе...