Наталья Баранская - День поминовения Страница 26

Маша отложила решение до утра. Сейчас надо поесть, потом она сходит в сельсовет, в правление колхоза насчет подводы, ждут ее в Новой Белокурихе...

— Ну как знаете,— заведующая ушла обиженная.

Поели картошки, которую сторожиха Валя вытащила из печки. Рассыпчатая вкусная картошка, алтайская, крупная, как все, что родит здешняя земля.

— Молочка бы достать, хоть для маленького.— Машу беспокоит Митя: побледнел, опять ослабел.

— Где ж его взять? Я б дала, да у меня корова стельная, ждет телка.

— А у тети Фени? — пискнула сторожихина дочка Нюра.

— У Федосьи корова отелилась уж дней десять,— начала как-то раздумчиво Валя,— да вот не знаю — похоронку она получила два дня как.

— Нет, нет, не надо,— испугалась Маша. Как можно прийти в дом, где такое горе, со своими просьбами?

— Ты что ж думаешь, мы печей не топим, коров не доим, как придет похоронка?

Тут только увидела Маша черный платок, обмотавший Валину голову.

— И вы, и у тебя тоже?

— Ко мне принесли месяц назад. У нас каждый третий дом в слезах. И носят, и носят... Думается, к концу войны всех перебьют — и мужиков, и парнишек, и стариков. Почтарка идет, бабы писем ждут, а у самих сердце стискивает, а ну как похоронку принесет или “пропавшую”, это — без вести, да все одно... И тебе принесут, не думай...

Маша вздрогнула — зачем она так? Но Валя не постыдилась своей жестокости, видно, сильно злым было ее горе.

Мысли о том, что Николай не вернется, погибнет, Маша останется одна с детьми, были под строгим запретом. Существовала невидимая преграда, за которую никогда не заходили мысли,— за ней была смерть, заглядывать туда было нсльзя.

Смерть и так все время была рядом — с ним, а значит, и с нею. Смерть издалека подбиралась то к одной, то к другой женщине, хватала, лишая дыхания, слов, и перехваченное горло могло только выть страшным долгим воем. Смерть ходила с ними рядом, но Маша старалась не думать о ней.

Тогда, на Алтае, Маша верила, что каким-то неведомым образом через тысячи километров она чувствует, чтó с Николаем, благополучно ли, жив ли он. Она прислушивалась к себе, своим ощущениям, убеждала себя, что все хорошо, и спокойно ждала писем. “Если что плохо, я непременно почувствую”,— внушала она себе.

Услышать от Вали, что смерть не минует, было больно и страшно, сердце у Маши сжалось.

— Пойдем, сведу за молоком.— Валя сняла с гвоздя маленький бидончик. Когда вышли в сени, сторожиха распахнула дверь на другую половину дома:— Тебе квартиру сулили — вот, взгляни.

Окно было забито досками, свет падал через большую сквозную дыру в потолке и крыше. Маша сжалась — недобрая Валина забота удручала ее. И все ж ей стало легче: ничего не нужно менять, надо искать подводу, ехать в Новую Белокуриху.

В большой избе Федосьи Никитичны было тепло и душно. Девочка лет десяти возилась с горшками и крынками у печки. Не сразу заметили они хозяйку, та лежала на кровати, прикрытая какой-то одеждой.

— Вот, Никитишна, вакуированную к тебе привела, дети у нее, мальчонка маленький, молочка просят, может, продашь?

С кровати послышался стон, женщина села, перевязала темный платок на голове. Она не поняла сказанного, ответила невпопад:

— Что ты, Валя, не знаешь, какая в избе теснота, живут у нас уже вакувыренные, девка вон, Фирка, да мать се, захворала она, свезли в больницу, коли выздоровеет, так вернется, да еще телок с нами.

В закуте послышался шорох, и маленький теленок на тонких некрепких ножках начал мочиться на соломенную подстилку.

— А Мотя твой где?

Мотя лозу рубит, с тележкой поехал. А у меня, знаешь, ноги отнялись... Такая грязь кругом, а ничего не могу...

— Я подметала, тетя Феня,— подала голос девчонка.

— Ты умница, ты подмела, а тут надо мыть, да ладно, Матвей с речки приедет, вымоет. Так что не взыщите, негде у нас...

— Так они не жить просятся, а молочка для мальчика. Сынок у них слабенький.

— А, молочка... Не продаем мы, милая, молочка. Самим мало. Телка надо поить, да нас трое...

— Тетя Феня, дадим молочка маленькому? Я сегодня пить не буду,— пискнула девочка.

— Ох, ты у меня... Ну давай, налей им в посудку. Принеси из сеней, кринка под красной тряпочкой. Двумя руками держи, сюда давай.

Налили литровый бидончик, денег Федосья Никитична не взяла.

— Нет-нет, да и не знаем мы, почем молоко, пусть мальчик ваш выпьет за помин души мово Тимоши.

Тетя Феня заплакала и уткнулась лицом в подушку.

Рано утром Маша была в сельсовете. Председатель, чернявый молодец в шинели с пустым левым рукавом, начисто отказал в подводе.

— Откуда? Они у меня целый день занятые, с дела снять никого не могу. А ночью надо и лошадям отдохнуть, подкормиться. Лошади сейчас, как мы,— без выходных, а мы, как лошади, с утра и до ночи...

Председатель улыбнулся, Маша подумала, может, радуется, что отвоевался, но тут же устыдилась — без руки, калека. Он уже откуда-то знал про Машу.

— Может, останешься на учительницу, а? Надо ребятишек учить, хоть и война, а в войну и особенно,— смену готовить.

Маше было неприятно отказывать этому веселому, бодрому человеку, она оправдывалась — там ее ждут, она обещала, и тоже к детям.

Председатель написал бумажку, протянул Маше.

— Пойдешь в сельпо, здесь напротив.

Маша поняла: подвода все же будет — от сельпо. Но продавщица, прочитав записку, ушла за перегородку и, повозившись там, вынесла что-то, обернутое в старые газеты, подала Маше. От свертка пахло навозом

— Требушины четыре кило,— пояснила продавщица,— даем женам фронтовиков.

Маша стала отказываться. Продавщица пристыдила ее:

— Как можно, это вам за мужа дают.

Валя обрадовалась требушине, схватила нож и побежала на речку — мыть и скоблить, а Маше велела начистить полведра картошки и пять головок лука.

Обед был хорош: требуха тушеная с картошкой и луком. Кто не ел, не знает, как вкусно,— особенно если до этого ты дней десять не обедал.

На рассвете следующего дня Маша, наученная Валей, нашла возле сельпо старого возчика, который возил молоко на сливной пункт, чуть не доезжая Новой Белокурихи. На узкой телеге с крутыми боковинами стояли два больших бидона, худая грязная лошадь с отвисшей губой понуро досыпала прерванный сон, а может, просто мечтала о торбе с овсом, вкус которого еще слабо держался в памяти.

С молоковозом сошлись на том, что завтра, в эту же пору, он заберет детей и вещи на подводу, а сам он и Маша пойдут километров пять-шесть пешком до сливного пункта.

— А уж потом довезу тебя с форцом,— обещал старик.

Валя дала на прощание ведро картошки, от денег отказалась:

— На что они нам, бери, все ж будет что поесть в первый день на чужом месте.

 Май 1942 г.

Дорогая моя, посылаю тебе стихотворение, которое дал мне списать один сержант. Я спросил, чье оно, он ответил: “Наше, солдатское”.

Жди меня, и я вернусь.Только очень жди...Жди, когда из дальних местПисем не придет... 

Маша выучила стихотворение наизусть, повторяла. 

Жди меня, и я вернусьВсем смертям назло... 

Он обещал. Она ждала. Она верила. Всю свою волю, всю душу она вкладывала в это ожидание.

ЧЕРНАЯ ВОДА ПОД ЯРОМ 

Ганна Петровна

Не спит Ганна, думает уже много раз передуманное.

Все едут к могилам: кто не первый, а кто в первый раз. Таких еще много, что искать едут, значит, надежда есть.

А Ванечку никто не искал, он сирота, рос без родителей, у бабки. И она давно умерла. И я, жена его, опять замуж вышла, тоже не искала, только плакала.

Думает небось Ванечка: “Про меня забыли, а я троих оставлял — жену Ганку, сына Егорушку, дочку Аришу, еще не роженную. Должен обо мне кто-то вспомнить”.

Говорили старые люди — кто на войне убитый, непременно в раю будет. Значит, Ванечка в раю. Только где этот рай? И не найдешь того человека, который знать может.

Вот про ад все знают — жизнь умудрила. Ад — вот он где: на земле. Война и есть ад. И главный сатана в аду был Гитлер.

Мотается ад, как цыганский табор, по всему свету туда-сюда. Бьют, бьют, бьют людей, и мужиков, и женщин. Детей тоже бьют. Разве не ад?

Ад, ад... А что такое ад? Тысячелетия люди старались представить себе ад. Рассказывали, рисовали, писали — пером, кистью, на бумаге, на штукатурке, на досках. Черти мучают грешников огнем, каленым железом, страшные чудища кишат вокруг адских костров и печей...

Теперь мы знаем, сами в нем были, видели и слышали. Имя ему — война.

Да, мы видели ад — настоящий, всамделишный, сущий. Огонь, дым, зияние земли, черное небо, горящие люди, раздавленные тела, грохот, вой, крики, плач. Ад, какой он есть в двадцатом веке. Страшней библейского, страшнее всех картин написанных, нарисованных ранее. И хозяев и слуг ада знаем мы, люди XX века. Это не те черти, которых мы поминаем при всякой неудаче, не фольклорные мохнатые, хвостатые, с копытами и рогами, не забавная нечисть из сказок, не членистоногие голохвостые гады Иеронима Босха и не Падшие ангелы, подобные Демону Врубеля или Воланду Булгакова.