Олег Блоцкий - Самострел Страница 26

На трибуне командир полка, его заместитель по политической части и начальник штаба закурили, повернувшись спинами к полку.

Слюна густо залепила Евсеева, который медленно продолжал брести, понурив голову и шаркая резиновыми подошвами по шершавому, как наждак, асфальту.

Потом Евсеев исчез — его отправили в Союз. И что с ним сталось дальше, никого, по большому счету, не интересовало.

Зинченко вдруг отчетливо вспомнил тот день и повернулся к водителю.

— А ты плевал? — поинтересовался прапорщик у Зеленова.

— Конечно! В самую харю попал, — похвастался тот.

— Нет детей у тебя, — вздохнул Зинченко.

— Сволочь он. Я бы на его месте себе вены перегрыз, — уверенно сказал солдат, выворачивая руль и объезжая выбоину на дороге.

— Кто знает, кто знает? — задумался Зинченко. — Сначала попади на его место, а потом говори.

Солдат ошарашенно воззрился на прапорщика и долго собирался с мыслями.

— Сволочь он, — наконец сказал Зеленов и плюнул смачно за окно, ставя тем самым точку в этом разговоре.

Зинченко ничего не ответил. Он удобнее устроился на сиденье и прикрыл глаза.

…Новенький чемодан был давно упакован и перетянут ремнями. Магнитофон уложен в крепкий, специально для этого сшитый бойцами брезентовый чехол. Подарки жене и ребятишкам куплены.

Мысли о доме заставляли сердце прапорщика учащенно биться.

Последние месяцы Зинченко по ночам долго не мог уснуть. Беспокойно крутился на солдатской койке, ему было жарко. Визжали пружины. Зинченко тянулся к пачке сигарет. Огонек, переливаясь, рдел в темноте, невидимый пепел летел на простынь. Перед глазами стояли как наяву жена и дети. Мысли разрывали голову на части. Семья — вот что было самым дорогим в жизни старшего прапорщика Зинченко. О родителях думал он значительно реже, все больше, а вернее, почти постоянно думал о жене и детях.

Жену Зинченко жалел до слез. Как там она, бедная, с двумя управляется? Да работа еще!

Сейчас, покачиваясь в машине, решил для себя Зинченко твердо. Перво-наперво после возвращения, через пару месяцев, отправит он жену на курорт. Купит ей хорошую путевку и силой отправит, если будет возражать. Хватит, намаялась, пусть отдохнет. Два пацана — это не шутка! За такими разбойниками нужен глаз да глаз.

Сыновья! Как там они?

Зинченко стало не по себе, грудь сдавило, и он закурил.

Оба — вылитые он. Жена расстраивалась: «Если бог дочку не дал, то хоть бы что-нибудь от меня было!» Зинченко смеялся и успокаивал: «Зато сразу видно — моя порода. Никто не скажет, что от соседа».

По утрам в воскресенье, когда Зинченко с женой еще спали, к ним в постель, пыхтя, карабкались малыши. Сопели, возились, как котята, ползали по отцу — старались побыстрее разбудить. Жена прикрикивала на сыновей и уходила готовить завтрак. Зинченко барахтался с пацанами, которые тоненько, радостно визжали: «Папа! Мы тебя заборали. Так нечестно. Так бораться нельзя». Приходила жена и со словами: «Ну, они-то ясно — дети малые, а ты — лоб здоровенный, да бестолковый!» — сгоняла их, взлохмаченных и раскрасневшихся, с кровати.

Завтракали на чистенькой, аккуратной кухоньке. По стенам цветы — увлечение жены — и легкие ажурные полки, сделанные Зинченко для баночек с приправами.

Мальчишки нехотя ковырялись в тарелках и следили друг за другом. Потом одновременно объявляли забастовку и отодвигали тарелки. Жена сердилась, Зинченко — уговаривал. Пацаны ерепенились. Отцу это надоедало, и он прикрикивал. Надув губы, дети начинали молотить ложками. Тарелки моментально пустели.

Но особое, пронзительное, щемящее отцовское чувство возникало у Зинченко вечером, когда сыновья, набегавшись за день, тихо дышали в кроватках. Зинченко склонялся к вымытым головенкам, шевелил дыханием волосы, а на глаза почему-то набегали слезы. «Пацаны, мои пацаны», — радостно и в то же время с чувством благоговения перед природой и женой, подарившими ему это счастье, думал он. От сыновей струилось тепло. Они пахли молоком и чистой кожицей. У Зинченко сладко кружилась голова.

Прапорщик раскурил потухшую сигарету, и его бесцветный взгляд вновь застыл, не замечая бегущих вдоль дороги порушенных строений, вырубленных виноградников и советских постов.

Во время отпуска пацаны с двух сторон висели на Зинченко, не отпуская его ни на секунду. Они прижимались к нему, терлись, дергали за штанины и постоянно тянули в разные стороны: «Папа! Пойдем в кино!», «Нет, папа, пойдем в мороженое!», «Нет, пойдем лучше в тир — стрелять!».

Зинченко вздохнул.

Когда приедет, надо будет с ними в зоопарк сходить — в прошлом отпуске не успели. И на футбол обязательно. Взрослые уже — пусть к большому делу приобщаются. С матерью-то больно не походишь. Да и в обновках покрасоваться надо обязательно. Какие костюмчики везет пацанам Зинченко! А игрушки! В Союзе о таких и не знают.

Ребята смеялись: «Ты что, очумел? Да на эти деньги еще магнитофон купить можно. Ну, ты и придурок!»

«Это вы придурки, ребята, — думал Зинченко и часто моргал блестящими глазами, — у меня два сына растут. Пусть увидят то, чего отец никогда не видел. Пусть ходят в том, в чем я никогда не ходил. Можно подумать, я здесь торгуюсь, потому что жадный очень. Да ни черта подобного! У меня форма есть — перехожу как-нибудь. А вот жену одеть надо, чтобы не хуже других была. Пацанов опять же. Машину купить неплохо было бы. И обязательно на юг съездить в первый же отпуск. Стыдно подумать — десять лет с женой живу, а так ее к морю и не свозил. И пацаны не знают, что это такое. Ничего, ребята, наверстаем, — успокаивал мысленно то ли себя, то ли семью Зинченко. — Вот приеду — тогда заживем!»

Прапорщик улыбнулся, и вновь мысли вьюгой закружились в голове.

«А еще старики! Надо обязательно ревизию всему хозяйству навести. Много ли они сами наработают? Забор новый поставить, крышу перекрыть, дрова на зиму завезти, перепилить, переколоть и в поленницу уложить. Да чтобы в деревне не было работы? — Зинченко усмехнулся. — Только для лентяя нигде работы нет да для брата-алкаша. Рядом живет, а пальцем не пошевелит родителям помочь. Нет, к старикам надо непременно заехать и поработать там основательно».

За такими думами и не заметил Зинченко, как колонна уперлась в Баграмский перекресток, съезжая на обочину вправо.

Старший пошел к комендачам — подавать списки на людей и технику. Зинченко спрыгнул на землю, скинул бронежилет и потянулся, разводя руки в стороны.

Водитель всю дорогу искоса поглядывал на молчаливого прапорщика и гадал, что же произошло с веселым, никогда не унывающим старшиной. Так ничего и не надумав, Зеленов решил заняться делом. Он достал гранату, ввернул в нее запал и привязал к кольцу шнурок. После чего гранату сунул в карман.

«Дубина не дубина, — удовлетворенно подумал Иван, — а выводы делаю. Старшина верную вещь говорит. Зачем этот автомат? Еще раз смеяться надо мной начнет — покажу гранату со шнурком, как у него, он и замолчит».

Зинченко шел вдоль колонны, разминая затекшие ноги.

Справа, перекрученные, точно колючая проволока, стояли виноградники. Выгоревшее белое солнце висело над темно-зелеными рощами, деревья пучками торчали на горизонте. Слева тянулась гряда невысоких гор.

Навстречу прапорщику мчался дуканщик Юсуф, крестом разбросав руки в стороны.

— Привет, командор! Что сдаешь? Товар есть? Какой? Говори! Брать буду!

— Да нет ничего, — отмахнулся Зинченко.

Юсуф фыркнул и побежал дальше.

Тут старшина вспомнил о Шурике, охнул и окликнул дуканщика.

— Юсуф, давай ко мне!

Афганец вернулся. Приветливая, радушная улыбка не сходила с его исцарапанного разбитого лица.

— Где рыло покорябал? — поинтересовался Зинченко.

— Э-э-э, — дуканщик засмеялся, черные глаза весело блеснули. — Водку вчера пил на одиннадцатой заставе. У Вовки-артиллериста день рождения был. Домой шел — упал.

— А! Я думал, дрался с кем-то. Слышь, есть товар. Кондер.

— Давай, беру, — заплясал Юсуф, потирая руки, — деньги есть.

Он задрал полы длинной рубахи и достал из кармана штанов толстенную пачку денег.

— Шестьдесят тысяч.

— Новый, старый?

— Нормальный.

— Давай, беру.

— Сейчас колонна тронется, отъедем за ДКП, там и скину тебе.

— Нет! — испугался Юсуф, схватил русского за руку и зашептал, озираясь по сторонам. — За ДКП нельзя. ХАД сейчас здесь. ХАД всех ловит. За ДКП никак нельзя.

— А где можно? — спросил прапорщик, зная, что афганцы просто трепещут перед своей службой госбезопасности.

— Давай в кишлак. Место хороший, тихий. Заехал на пять минут и выехал. А здесь нельзя — ХАД. Кондер обязательно беру. Очень надо кондер. Брат двоюродный просил.

Шестьдесят тысяч были очень хорошие деньги. Нигде по всей дороге Зинченко за такую цену его не продал бы. И прапорщик решительно махнул рукой.