Игорь Николаев - Лейтенанты (журнальный вариант) Страница 26

Срочно нужен фаустпатрон. Но кто бы научил? Комсорг полка Борзенко, рассказывая минометчикам о геройстве своего подчиненного, обмолвился, что и сам умеет не хуже. Я только что видел оставленный “фауст” и сбегал за ним:

— Товарищ капитан, научите!

Все мгновенно разбежались, Борзенко впереди всех.

До стрельбы из “фауста” дело не дошло, но пулеметом обзавелся. Попался английский “брен”. Видимо, у немцев не хватало оружия, брали старье из запасов.

Отступавшие немцы затягивали дивизию за собой. Она тащила немцев, наседавших с тыла. Тех подгоняли наши, отбивавшиеся от прорывающихся из окружения немцев... Конец апреля 1945 года — “слоеный пирог под Луккенвальде” — двадцать-тридцать километров южнее Берлина.

Наши — немцы. Немцы — наши... Слои перемещались, перемешиваясь. В лесных массивах, по просекам и полянам терялась ориентировка, и тогда били, защищаясь, во все стороны, не разбирая, где свои, где чужие.

Творилась несусветная мешанина с неожиданными поворотами. Одни немцы остервенело отбивались, другие бросали оружие. Так, к батарее, напугав до смерти, прибежал строем под белым флагом взвод СС — неслыханно! Часы, портсигары и кольца тут же перешли к минометчикам... На рассвете у батареи срочно запросили огня — пехота одного из батальонов теряла людей от фрицевского пулемета! Маковский непробудно пьян, заявку принял я. Командир батальона дал по телефону координаты цели. Прячась от огня в подвале, подготовил стрельбу по карте… Батарея несколькими минами разнесла пулемет.

Днем выяснилось — по батальону стрелял наш запасной полк. Его, вооружив, но не переодев, зачем-то пригнали к Берлину. Запасники, вляпавшись в “слоеный пирог”, всех вокруг считали немцами. Самих запасников поначалу издали принимали за СС в парадном черном. Разглядев ближе — за фольксштурм, поскольку в гражданском…

Последняя стрельба батареи (и моя тоже) в Великой войне. Поубивали своих. Угрызений не было. Минометчикам стало все равно, куда и в кого стрелять. Знакомое батальонное отупение и безразличие.

В ночи выведенная из боя батарея вышла к дому с пылающими светом окнами. Гремела музыка, и несся разноголосый ор. На поляне и крыльце — трупы эсэсовцев и школьников-недомерков с подвернутыми обшлагами.

До батареи не сразу дошло: Первомай и — взят Берлин!

Минометчики надорвались и потеряли интерес к жизни. “Первомай так Первомай. Берлин так Берлин...” Умом понимали, что война, возможно, кончилась, но эмоций никаких.

Сразу такое ощутить было неподъемно.

По полку объявили: “Идем в Чехословакию! Даешь Прагу!” Увидели грандиозное зрелище — жуткий символ смерти вермахта: поперечные просеки в каше из искореженной и сожженной техники вперемешку с сотнями трупов. Побоище свежее — тянуло пока еще только дымом... Был вермахт — весь вышел... Аллес капут!

Шоссе забито. Справа 714-й полк на повозках, верхом и на велосипедах. Левой стороной — танки с мотострелками (все в касках — необстрелянные). Посредине зажата беззвучная колонна беженцев из Берлина — белые флаги на фурах, белые повязки на рукавах стариков, белые застывшие лица.

На откосе увидел двух немцев-солдат. Один, видимо раненый, лежал. Второй старался помочь. На всю жизнь запомнилась товарищеская верность — не бросил, остался, рискуя жизнью. Ведь Иваны легко могли убить — все навеселе,

а то и пьяные. Почему бы господам победителям не стрельнуть в безответных?

Не стрельнули. Проехали...

Люди! Вас иногда есть за что и любить.

Глава 18

Сначала слух, потом из штаба подтвердили: “На Прагу не идем. Сворачиваем через Эльбу к американцам”.

После Торгау (помнил название города по Информбюро: здесь наши встретились с американцами) на обочине солдаты в незнакомой светлой форме. Американцы! Батарея шла рысью, но разглядели: каски вроде наших, курточки, брюки навыпуск, ботинки.

— Хау ду ю ду! — крикнул им.

Американцы весело закричали и замахали. Батарея прониклась: “старший”

с союзниками запросто.

На привале местные радостно поздравили батарею — по немецкому радио передали: подписана капитуляция. Поведение жителей необъяснимо: чему радуются?! Позже догадался: гражданские немцы с капитуляцией получили жизнь. До этого они были никем и звать их было никак — фриц. Теперь — под защитой оккупационных властей. Радуясь за себя, немцы бесхитростно поздравляли чужих солдат, и они уцелели.

На другом привале бывший военнопленный сообщил: есть “ничейная” бочка спирта. Маковский с утра усвистал с Валентиной на мотоцикле, Алексеев дежурил по полку. Выпало мне. Взяв команду, поехал. Пока везли на открытой фуре массивную железную бочку в сопровождении уже сумевших упиться в лежку минометчиков, полк поднялся: “В батарее 120 спирт!” Полковые и батальонные начальники погнали с фляжками ординарцев и связных. Офицеры, сержанты и красноармейцы потянулись сами. Наливали всем! И немцам —

а как же!

— Войне капут! Гитлер капут! Сталин гут!

Сын хозяйки, парень-танкист, потерявший ногу под Ленинградом, играл на аккордеоне. Батарея пела, и кое-кто спьяну плакал... Хозяйка попробовала спирт — ей поднесли рюмку со всевозможной доброжелательностью — и пришла в ужас:

— Это же яд!

— Что русскому здорово, то немцу смерть! — засмеялся кто-то.

— Немцу не смерть! — закричал сын хозяйки и, отхлебнув, развел меха: — Вольга, Вольга, мутер Вольга...

— Волга русская река! — грянул стол.

Тут и Алексеев вернулся с дежурства. Ему — стакан, но закусить не дали:

— После первой не закусывают!

После второго Алексеев уже был не в состоянии обойти вокруг стола к брату, а двинулся напрямик — под столом...

Батарея и полк заходили ходуном — было весело и хорошо. По глупости угостили Борзенку. Комсоргу жидкость показалась подозрительной, побежал к командиру полка, что-де батарея 120 пьет какую-то мерзость и споила едва ли не весь полк.

Гвардии полковника Василия Жмаева выгнали из гвардии, и у него уже

в 714-м полку днями случилось ЧП. Там разведчики отравились метиловым спиртом. Кто ослеп, а кто и скончался. Теперь перетрусивший Жмаев помчался разгонять “пьянку”. Спирт был доброкачественным — этиловым. Но, как определили специалисты-самогонщики, которых я брал с собой, — сырец. До спирта в бочке был керосин, отсюда неопасные разводья всех цветов радуги.

Алексеев проявил русскую стойкость. Когда, выявляя напившихся (все сознавались — куда денешься!), Жмаев рявкнул:

— Пил?! — Алексеев, прислоненный к стенке, иначе бы упал, ответил заплетаясь:

— Нет!

— Как нет?! Как нет?!

— Не пил! — стоял на своем Алексеев, как ни бесился полковник, уже окрещенный в полку Васькой.

Из бочки было приказано вылить досуха, а всех заметно пьяных гнать строем в санчасть. Если пойманный на улице офицер не мог внятно объяснить, пил он с минометчиками или нет, его тут же ставили в общий строй. Как будто в недавней мясорубке можно было запомнить, с кем пил и когда.

Полковые начальники всех уровней затаились ни живы ни мертвы. Отправиться в санчасть — навлечь выволочку от Васьки с последствиями. А если спирт — древесный? Помирать или слепнуть? Мы с Алексеевым возвращались трезвые и мрачные.

— Бочку опростали, — доложил Карпенко. — Двадцать литров оставили резервом в канистре. Там бензин был, так вылили. — Пить можно.

Это всем подаркам подарок!

Выпили для поднятия духа. Алексеев предложил все-таки “написать завещания”. Кроме английского шерстяного обмундирования, ничего за душой не оказалось. От своей бедности расстроились и добавили еще. Вспомнили угрозу Васьки, что никаких наград им не будет, и, хотя наплевать, тоже выпили. От унижения.

И тут осенило:

— Война кончилась, а мы живы?!

Пили молча. Не пьянея. Два московских парня. Одному двадцать два, другому двадцать. Лейтенанты Иван Алексеев и Игорь Николаев. Слесарь и художник. Они свою победу в мае 45-го пропили. Имели право.