Канта Ибрагимов - Прямой наводкой по ангелу Страница 27

Женя на все согласен, так он любит Анастасию. Вот только родители Жени о помолвке и слышать не хотят, они атеисты, коммунисты, и вообще из какой древности эта Анастасия Афанасьева и ее мать и куда смотрят компетентные органы?

Словом, мир испокон веков полон этих мирских противоречий, и не дай Бог иных. Так Анастасия вживалась в обыденную жизнь, как пришла повестка: с властью шутить нельзя. В сопровождении отчима, со знакомым трепетом в груди, явилась она в комендатуру, а там ей улыбаются, поздравляют:

— В Вашу честь, в честь фронтовиков, в Вашем родном институте, откуда Вы уходили на фронт, будет торжественный вечер, ждите сюрпризов.

Сюрприз она ждала. Как к особому событию стала готовиться к вечеру, и главная забота — найти подходящий платок: надо скрыть шрам на голове, сюрприз Столетова. И этой интригой она захвачена — как поведет себя бывший командир. Интриги не получилось, Столетова не было, о нем у Афанасьевой спрашивали, а толков было всяких — от того, что сослан в Магадан, до того, что на дипработе в Америке. И в то, и в другое Афанасьева верила — первого он заслуживал, ко второму стремился.

А сам вечер хоть и был по-большевистски заорганизован, от того несколько вычурный, скучный, да все же сюрпризами, особенно, для Афанасьевой, был богат. Оказывается, пока их спецвзвод мотался с места на место, за ней не успевали награды. А теперь она гвардии старший сержант, кавалер многих орденов и медалей.

— И главное, товарищи, — пламенно кричал какой-то полковник, верно, тыловая крыса, видать, тоже «пакостник».

— В последние дни войны, при штурме Берлина, у самого логова Гитлера, советский воин-освободитель — эта славная, смелая девушка была тяжело ранена в голову.

Такого сюрприза она никак не ждала. Без всяких оговорок ректорат постановил, что Афанасьева уже является студенткой выпускного курса, отличница, что близко к истине, и ее портрет отныне и во века будет висеть на Доске Почета. Браво!

В эти же дни выяснилось, что Афанасьева ушла добровольцем на фронт из стен консерватории, будучи студенткой второго курса. В консерватории, понятное дело, люди иные, и вечер был более раскрепощенным, действительно праздничным, с шутками и музыкой. И Афанасьева уже по иному подготовилась: отчим, скрепя сердце, свою скрипку дал, весь вечер охранял, то ли падчерицу, то ли свой инструмент. А после вечера, когда Афанасьеву, не из-за исполнения, а ради скрипки, обступили, отчим через головы молил:

— Не трожьте скрипку. Пожалуйста!… Настенька, нельзя столько эксплуатировать инструмент, он давно свое отыграл.

— Да, действительно, — поддержала его какая-то толстая женщина, одетая в военную форму, далекая от музыки и консерватории, зато большевистского толка.

— Это, видать, редкий экспонат. Почему не в музее, не общенародная собственность? Что за мелкособственничество! Мещанство!

У отчима от ужаса рот раскрылся, глаза на лоб полезли; растолкав всех, он грубо выхватил у Анастасии скрипку и бежал. Лишь поздно ночью объявился дома, извинился перед падчерицей; жене, на всякий случай, объяснил: скрипка, наследственная реликвия в их роду, спрятана на подмосковной даче друга.

Однако судьба решила не оставлять эту приверженную музыке и искусству семью без достойного инструмента.

На следующий день после торжества в консерватории Анастасия с Женей ходили на вечерний киносеанс. Вернулась Анастасия домой поздно, а родные еще не спят — смятение в их лицах.

— Вот, доченька, — руки у отчима дрожат, — приходил какой-то импозантный, как иностранец, мужчина; просил тебе передать… Мы не выдержали, раскрыли. Смотри, я и играть не решаюсь.

Первый порыв — бесконечная радость. Она целовала и обнимала свою скрипку. А когда начала играть, отчим от восхищения аж сел. С трепетом попросил дать и ему попробовать, но только чуть-чуть:

— Такого звучания у нас в стране нет, — выдал он в удивлении, потом, до глубокой ночи, он с помощью лупы исследовал каждый миллиметр скрипки, обнаружил два клейма, — и стонущим шепотом:

— Настенька, такую вещь держать в доме нельзя. Это …

— Это моя скрипка, — перебила его Анастасия, как обыденную вещь взяла, стала упаковывать: все было как и прежде — футляр, прошитый шерстью мешок и сверху грязная мешковина.

— Да, Настенька, я забыл, — от потрясения отчим буквально постарел на глазах, — вот этот листок был в футляре.

На редкой по тем временам лощеной бумаге крупно: «музыка — слово».

— Что это значит? — поинтересовалась мать.

— Не знаю, — спрятала глаза дочь.

Этот мешок спрятали на ту же антресоль и еще забаррикадировали всяким хламом.

Эту ночь никто не спал. А на следующий день отчим с утра отправился в архивы.

— Это скрипка Мальдини. Спору нет, — шепотом, словно их подслушивают, говорил он, пребывая еще в большем страхе.

— Такую вещь в доме держать нельзя. Это музейная редкость. За такую ценность войны бывают.

— Война и была. А за что мы воевали? — стала нахрапистей Анастасия.

— Надо ее вернуть, либо отдать государству, — беспокоился отчим.

— Вот свою и отдайте, — взбунтовалась падчерица.

— Вещь ворованная, надо отдать, — наконец вступилась и мать.

— Я ее не воровала! — закричала дочь.

— Я ее честно заслужила, заработала, завоевала! Посмотрите, вот, — она в гневе сорвала косынку.

— А показать вам остальное?! Показать остальные раны, которые никто не видит! Они во мне! Во мне! Я ее заслужила!

В судорожной истерии она бросилась к антресоли, раскидав все, достала мешок:

— Я уйду от вас, уйду! Даже скрипка вам мешает.

Чуть ли не на коленях умоляя, ее удержали, еле уложили спать, а на утро, виновато, отчим снова о том же:

— Может, мешок тоже туда, на дачу.

— Нет! — вскричала Анастасия, второпях достала скрипку и как стала играть; такая душа, такой звук, и так они слились, и такое очарование, такая трогательная, щемящая тоска, будто что-то навсегда улетает, так, что у всех слезы навернулись.

— На этом инструменте иного и не выдашь. Дай, пожалуйста, и мне сыграть, — попросил отчим. Потом мать.

Больше споров не было. Зато каждый день, только по утрам, чтобы городской шум заглушал звук, поочередно играли, получая невероятное упоение, даже от прикосновения к такому инструменту…

Записку, присланную Столетовым, Анастасия сразу же выкинула. Теперь о данном когда-то «слове» и речи не могло быть. Да, Столетов был ее первым и единственным мужчиной. Он ей был симпатичен, и более того, даже сейчас, нет-нет, да и вспоминает она его с женской истомой. Но о данном «слове», о какой-то верности и речи быть не может после случая с генералами. И, конечно, она понимает, что тогда подполковник Столетов был в принципе никто, сам ходил с подносом в прислуге. Да это ничего не меняет, захотел бы — смог бы как-нибудь ей помочь, а то бежал, зато скрипку не забыл; и хорошо, что доставил, — значит совесть еще есть, и если бы записку не приложил, быть может, добрыми однополчанами они остались бы. А так. Нет, о «слове» и речи нет. И видеть она его не желает, да тут приснился сон: она в замке со Столетовым. Ноги сами повели ее в институт, узнала адрес бывшего декана, два дня все выслеживала во дворе. Пару раз видела жену и повзрослевших детей Столетова. И как рассказали ей бабушки-соседки, сам Столетов важная птица, то ли военный атташе, то ли посол, то ли черт знает что, словом, из заморских стран редко наведывается.

В общем, как мужчина Столетов оказывает на Афанасьеву свое влияние, во всяком случае является в снах, но как человек он давно причислен к категории «пакостников»; и как и должно было быть, со временем фронтовые тяготы позабылись, остались в прошлом, а Анастасия вновь окрепла, вобрала в себя цвет и сочность девичьей красы. И теперь не только Женя, но еще несколько парней пытаются за ней ухаживать.

— Только Женя, — настаивает мать, и желая скорейшей свадьбы, самому Жене говорит:

— Так, молодой человек, ты или женись на моей дочери, или оставь в покое, а эти «шуры-муры» мне не нужны. Моя дочь уже не ребенок. Пора замуж. Но без моего благословения и церковного венчания моя дочь детей не родит.

Под таким напором будущей тещи, Женя буквально «уломал» своих родителей — дали они благословение, правда в Подмосковье, где в заброшенном селе еще сохранилось подобие действующей церкви; они не поехали, послали бабушку.

В июне 1946 года Женя и Анастасия сдали выпускные экзамены, уже готовились к свадьбе, как пришла повестка в следственный комитет военной прокуратуры на имя Афанасьевой Анастасии Тихоновны, в качестве свидетеля.

Кто бы знал, какой страх охватил Анастасию, она вспоминала ужас гауптвахты и не могла ни есть, ни спать. Допрос был не долгим, чисто формальным, и вопросы просты: где служила, кем и с кем? Какие награды, поощрения и замечания? Впрочем, следователь и без нее все это знал, попросил расписаться и отпустил.