Владимир Шорор - Найдется добрая душа Страница 27

Сколько я стоял там, сказать трудно. Должно быть, долго, потому что стал мерзнуть.

— Ну, достаточно, — решительно произнесла мама. — Всему надо знать меру.

На обратном пути я не обращаю внимания ни на шоколадные пирожные в кондитерской Ламбриониди, ни на поросенка в колбасном магазине вдовы Копьевой. Перед моими глазами несутся конькобежцы. Я не могу да, наверно, не хочу отделаться от этого завораживающего видения ни перед сном, ни во сне.

Да, я заболел коньками. Я не мог ни думать, ни говорить ни о чем, кроме коньков. Но ни мама, ни отец на эту «болезнь» внимания не обращали. Когда я просил коньки, отмахивались, говоря:

— Подрасти, подрасти немножко. Тогда купим.

А я, не зная, как воплотить в жизнь свою мечту, запоем стал рисовать. Я рисовал и прежде — дома, извозчиков с седоками, церкви, гуляние на главной улице — улице имени Карла Маркса. И еще — гражданскую войну: красных в буденовках и белых в эполетах, на лошадях, с пиками — все, что раза два видел в кинотеатре «Красный Байкал». Теперь это забылось. С несокрушимым постоянством рисовал я одну и ту же картину. Она называлась «Стадион-каток» и выгодно отличалась от предыдущего творчества. Все, так поразившее меня на стадионе, я старательно наносил на бумагу. Там был и мальчишка в распахнутой куртке, и старик с бородой, в золотых очках, и девица, восседающая в кресле на длинных полозьях. И других фигур было много. Все неудержимо неслись вперед на коньках самых разных видов.

— Это же умопомрачительно, что он нарисовал! — говорила мама. — Пусть рисует. Пусть. Он будет у нас художником.

Но я не хотел быть художником. Я хотел быть конькобежцем. Коньки же не смогли мне купить ни в ту, ни в следующую зиму, ни тем более в третью, когда мне шел уже восьмой год. С осени я должен был пойти в школу. Но в год, предшествующий этому событию, я заметил, что отец стал меньше со мной разговаривать, чаше молчал, задумчиво холил из угла в угол и негромко спрашивал сам себя:

— Что делать, что делать? Как теперь жить?

Однажды он вернулся не к вечеру, как обычно, а днем, когда я рисовал очередные конькобежные состязания, и глухо сказал маме:

— Курдасов окончательно закрыл дело. Я — безработный.

Мама долго молчала, потом ответила:

— Плевать на него, на Курдасова. Подлый он эксплуататор. Ты, главное, не расстраивайся. Как-нибудь проживем.

— На биржу труда становиться надо. А там таких как я — пруд пруди.

Я не понимал, что все это значит, но чувствовал — на нас навалилась какая-то беда. Поэтому сидел тихо, не шевелясь. Отец по привычке бросил мне на стол городскую газету «Власть труда»:

— Читай, товарищ.

Газету читать я не любил. Отпугивали мелкие буквы, нагоняли скуку непонятные слова. Интересовало меня только спасение итальянских полярников ледоколом «Красин». Да еще с удовольствием читал я объявления и смотрел карикатуры на английских буржуев, на белогвардейцев. В поисках карикатур развернул газету. Нашел, насмотрелся, как толстопузый буржуй в цилиндре, с сигарой, грозит пистолетом рабочему со знаменем. Перевернул страницу и хотел прочитать, что идет в кинотеатре «Красный Байкал», но сверху увидел объявление, от которого у меня захватило дух.

Там было написано:

«Бегайте на коньках и катайтесь на лыжах! Все для спорта, для подвижных игр на воздухе и в помещении. Торговая фирма Арцынович и Ландориков предлагает коньки всех систем, лыжи с пьексами, санки, рукавицы для бокса, гантели, мячи для футбола и лаун-тенниса… Предоставляется кредит».

— Папа, — спросил я, — что такое кредит?

— Кредит? — переспросил он и сразу ответил: — Продажа товара в долг. Допустим, у тебя нет денег, а надо купить определенную вещь. Ты приобретаешь в кредит, без денег. А потом этот кредит погашаешь.

— Как это, погашаешь?

— Вносишь деньги, когда они появятся.

Так это же как раз то, что мне надо! Газету я спрятал в ящик с кубиками.

С утра, когда отец ушел на биржу труда, а мама в шляпную мастерскую, я перечитал объявление и адрес магазина. Не так далеко. Никто и не узнает, если сходить. Эта мысль сначала меня испугала: одному, без спроса, и не гулять во дворе, а — шутка сказать! — ходить по городу, по магазинам!! Но мне просто невозможно еще и в эту зиму остаться без коньков. И я понял — надо действовать.

Я взял свои деньги — серебряный гривенник, подарок отца. Я знал — гривенника не хватит даже на ключ для коньков. Но есть же спасительный кредит! Печатными буквами я написал на листе из конторской книги: «Ушел дышать свежим воздухом». Подумал и добавил: «На улицу».

Не замеченный соседями, я вышел из парадной двери и зашагал к улице Карла Маркса. Затем свернул на улицу Урицкого, прошел мимо книжного магазина, мимо парикмахерской Маргулиса и остановился внезапно. Здесь!..

Вот они, коньки! Действительно, всевозможные. Стой, смотри, сколько хочешь. Но что тут стоять? Скорее туда, в магазин!

Я навалился на дверь и вошел. Большой магазин был совершенно пуст. Только за прилавком, удивленно разглядывая меня, стояли двое. Я сразу понял — они. Высокий, длинноносый тот — Арцынович. А круглый, румяный, веселый, конечно, Ландориков. Я крепче сжал в кармане свой гривенник, остановившись в растерянности. Оба компаньона заулыбались. И обрадовались так, будто меня давно ждали.

— Пожалуйте, молодой человек! Проходите в торговый зал, молодой человек! — приветливо сказал Ландориков.

Я несмело подошел к прилавку. Арцынович молча улыбался, кивал одобрительно, потом сказал:

— Займись покупателем, Иннокентий, — и вышел в узенькую дверь.

— Что для вас? — спросил Ландориков.

— Коньки… — вымолвил я.

— Прекрасно, молодой человек. Какой системы прикажете вам коньки?

— Снегурки, — пролепетал я.

— Сию минуту, молодой человек. — Он скрылся под прилавком и вынырнул с чем-то в папиросно-тонкой промасленной бумаге. — Вот. На вашу ножку. Примеряйте.

Он развернул бумагу.

Впервые, с восторгом, с недоверием держал я в руках новенькие будто для меня сделанные коньки. Они холодили ладонь, на их зеркальной поверхности отражалось мое удивленно-вытянутое лицо.

— Что, не нравятся? — встревожился Ландориков.

— Н-нет… Хорошие. Блистательные, — сказал я, хотя следовало сказать «блестящие», потому что блестят.

Я снял галоши, сел, приставил конек к ботинку.. И откуда он узнал, что эти коньки мне как раз по ноге?

— Вот, пожалуйста, ключик. Держите ключик.

Я вставил в отверстие ключа винт, покрутил. Скобки с боков передней площадки мягко поползли в стороны. Я повернул ключ сильнее и скобки плотно охватили рант, прижались к ботинку. Мешали теперь только стальные шишечки на задней площадке. Они упирались в каблук. Ландориков следил за моими действиями, готовый ринуться на помощь.

— Пожалуйста, молодой человек, держите пластинки. Врежете в каблучок и катайтесь на доброе здоровьичко.

Я взял ромбовидные пластинки с отверстиями для шишечек и четырьмя дырками по углам под шурупы.

— А вот вам шурупчики. А вот ремешки. Полный комплект, молодой человек. Привернете пластинки, подтянете ремешками и хоть на Северный полюс, спасать Умберто Нобиле на ледоколе «Красин».

Я держал конек, приставленным к правому ботинку, и не хотел отдавать Ландорикову. Потея в своей бекеше, пыхтя, стал примерять левый.

— А вообще-то, молодой человек, — сказал убежденно Ландориков, — «снегурки» покупать не советую. Канитель с пластинками. Ключ потеряете. И на ноге сидят непрочно. Приобретите лучше «нурмис». Подороже, зато современная вещь.

И он положил передо мной кожаные ботинки с привинченным «нурмисом». Ах, что это были за коньки! Я даже не посмел притронуться к похожим на маленькие ледоколы носам, а лишь ласкал их глазами.

Ландориков между тем входил в какой-то азарт, который передался и мне. Расхвалив «нурмис» на все лады, описав их явные преимущества перед «снегурками», он вдруг сказал:

— Да не угодно ли вам взглянуть на систему «джексон»?

Мигом он вскочил на лестницу, с верхней полки достал картонную коробку. И я уже во все глаза любовался «Джексоном», коньками удивительно тонкими, похожими на «снегурки», но куда красивее, как и «нурмис», привинченными намертво к ботинкам.

— Это превосходит «нурмис» в том смысле, — объяснил Ландориков, — если вы, молодой человек, пожелаете выписывать на льду фигуры: «тройку», «восьмерку», делать «ласточку», «пистолет» или вертеться юлой.

— Вертеться юлой, — самозабвенно и, пожалуй, про себя произнес я, вспомнив поход на каток с мамой и того, в шапочке с помпоном, в коротких штанах пузырями. Конечно, я хочу вертеться юлой, как вертелся он, хочу выписывать эти загадочные фигуры.

Но неутомимый Ландориков завлекал меня все дальше, как завлекают в дремучий лес колдуны. Он работал вдохновенно, артистически. Он показывал, что называется, товар лицом. Едва заметная улыбка не покидала его губ, потому что работа доставляла ему радость. Тогда я, конечно, не мог понять этого, как не понимал — зачем он так рассыпается передо мной, за кого меня принимает. И только много лет спустя, вспомнив этот день, я понял, что Ландориков, блестящий мастер своего дела, томился без работы и рад был показать мастерство хотя бы мне, а может быть, забавлялся сам перед собой.