Владимир Шорор - Найдется добрая душа Страница 28

— Это превосходит «нурмис» в том смысле, — объяснил Ландориков, — если вы, молодой человек, пожелаете выписывать на льду фигуры: «тройку», «восьмерку», делать «ласточку», «пистолет» или вертеться юлой.

— Вертеться юлой, — самозабвенно и, пожалуй, про себя произнес я, вспомнив поход на каток с мамой и того, в шапочке с помпоном, в коротких штанах пузырями. Конечно, я хочу вертеться юлой, как вертелся он, хочу выписывать эти загадочные фигуры.

Но неутомимый Ландориков завлекал меня все дальше, как завлекают в дремучий лес колдуны. Он работал вдохновенно, артистически. Он показывал, что называется, товар лицом. Едва заметная улыбка не покидала его губ, потому что работа доставляла ему радость. Тогда я, конечно, не мог понять этого, как не понимал — зачем он так рассыпается передо мной, за кого меня принимает. И только много лет спустя, вспомнив этот день, я понял, что Ландориков, блестящий мастер своего дела, томился без работы и рад был показать мастерство хотя бы мне, а может быть, забавлялся сам перед собой.

— А не желаете ли вы, молодой человек, играть в ледяной футбол?

Я никогда не слыхивал о такой игре и уставился на него во все глаза.

— Ледяной футбол, иначе хоккэй, прекрасная, мужественная игра. Развивает силу, ловкость, глазомер, смелость.

Всю жизнь я мечтал развить в себе такие драгоценные качества. Именно это мне и надо.

— В таком случае следует приобретать систему «гагинские». Вот, пожалуйста. И как удачно вы зашли: осталось всего две пары вашего размера.

Рядом с «Джексоном» он положил на прилавок коньки с широкими площадками, с дутым, трубкой, корпусом, в который были впаяны тонкие ножи.

— Но коньки, молодой человек, прежде всего — скорость, резвость. Лучшие конькобежцы не уступают в скорости даже поезду. Даже автомобилю. Хотите бегать быстрее всех?

В моем благодарном, доверчивом взгляде он прочитал неукротимое желание бегать быстрее всех.

— В таком случае вам надо приобрести коньки системы «норвежские». Жаль, фабрики не выпускают вашего размера. Но есть, на ваше счастье, единственная пара. Один буржуй заказывал сыну. В Москве изготовили. По особому чертежу. А буржуй, тем временем, вылетел в трубу. И остался невыкупленный заказ на ваше счастье. Такой пары, поверьте, ни у кого в городе нет. Да что в городе? Во всей Сибири не найдете!..

Длинные, изящные, с тончайшими ножами, не просто впаянными в дутые трубки, но еще и прошитые головками крошечных заклепок, эти коньки обещали стремительный полет по льду, встречный свист тугого ветра и ни с чем несравнимое счастье ураганного движения.

Вошел Арцынович, и Ландориков сразу как-то погас, устало спросил:

— Ну-с, на чем мы остановили внимание? Что же мы купим?

А внимание мое разбежалось. Все сразу хотелось купить мне.

— Прикажете завернуть «норвежки», молодой человек? Или «нурмис»?

— Заверните «норвежки», — сказал я. — Только в кредит. У меня пока гривенник. Вот…

Ландориков растерянно поглядел на протянутую монетку, а его компаньон Арцынович громко захохотал.

— Эх, молодой человек! — вздохнув, сказал Ландориков. — Кто бы мне предоставил кредит? Вы не знаете? Ступайте тогда с богом…

И я поплелся домой. В витрине колбасного магазина вдовы Копьевой не было ни поросенка, ни окорока, ни колбас. Даже ни одной тоненькой сосиски. Рабочие на веревках опускали со стены железную вывеску. Никаких сластей не оказалось и в кондитерской Ламбриониди.

Примерно через неделю мы с отцом шли по улице Урицкого. Вот-вот поравняемся с магазином Арцыновича и Ландорикова. Сейчас, сейчас я увижу коньки всех систем. Но железными ставнями с висячими замками были закрыты магазинные окна. А на дверях, тоже закрытых, висела табличка: «Фирма ликвидирована. Претензии не принимаются». У меня к фирме претензий не было. Только коньки в нашем городе теперь нигде не продавались, кроме как на толкучем рынке. И в тот год, и в последующие, я тоже остался без коньков.

Отец мой тогда долго болел, а я с утра уходил в длинную очередь за хлебом и возвращался с буханкой — на всю семью по карточкам — когда время было идти в школу. А по вечерам выключалось электричество, город был темным, последние уроки в школе шли при коптилках, которые стояли на партах. До коньков ли тут?

И все же, иногда, я приходил к стадиону, денег у меня, конечно, не было, перелезал в самом дальнем месте через забор и смотрел на ребят, носящихся по льду.

Коньки с ботинками я получил не скоро, уже в седьмом классе. К тому времени исчезли хлебные очереди, новые турбины заработали на городской электростанции, а в доме, где когда-то был магазин Арцыновича и Ландорикова, открылся спортивный магазин общества «Динамо».

— Да, наступило другое время, — удовлетворенно говорил мой отец, работавший теперь в плановом отделе механического завода.

На месте снесенной Благовещенской церкви устроили еще один каток, меня приняли в общество «Юный динамовец» и стали учить игре в хоккей с мячом. О хоккее с шайбой мы тогда еще не слыхивали.

А года через три, уже студентом, я играл за первую сборную своего института. Наша команда неплохо выступала на первенстве вузов. Может быть, я и доигрался бы до мастера спорта. Во всяком случае, замыслы такие вынашивал. Но тут опять наступило другое время. И моей командой стал огневой минометный взвод. Время это было трудным и долгим. Обычный год для тех, кто был на войне, стали считать за три.

Когда я вернулся с войны, то в первый же день, еще в погонах и ушанке со звездочкой, пошел на каток, хотя очень болела нога, простреленная на Хингане японским снайпером. Теперь у меня были деньги, много денег — четыре месячных оклада младшего офицера. Ведь за каждый год войны, при демобилизации, выдавали офицерам месячный оклад. А я прослужил все четыре года. И я, пожалуй, впервые в жизни, хотел купить билет на каток. Но меня впустили без всякого билета.

— Пожалуйте, молодой человек! — услышал я голос контролера. — Проходите, молодой человек, защитнику Родины почет и уважение!..

Чем-то давно забытым и все же знакомым повеяло от этого голоса, точнее от интонации. Я вгляделся. И узнал Ландорикова. Он постарел, лицо его было в мелких морщинах, но от всей фигуры исходили прежняя обходительность и стремление угодить человеку.

Увидев, что я без коньков, он сразу передал кому-то свой пост и повел меня в помещение под трибунами, где лежали на стеллажах коньки всех систем — для проката. Ландориков, как узнал я потом, не только стоял на контроле, ремонтировал и точил коньки, но был так же и мастером по заливке льда, следил за порядком на ледяном поле и, кроме того, мог дать любой совет, касающийся конькобежного спорта.

Я получил от него, как он сказал, самолучшую пару. И я пошел на лед, прижимая коньки к видавшей виды шинели, не сказав Ландорикову, что нога плохо срослась и я не могу кататься.

Я стоял с коньками в руках сначала у хоккейного поля, потом у беговой дорожки, потом на общем плацу, обдуваемый ветром, и все не мог наглядеться на синеватый лед, надышаться морозным воздухом, наслушаться звона коньков.

И теперь я подолгу смотрю, как моя дочь Анюта собирается на занятия фигуристов, как она со своими подружками бежит к автобусной остановке, спеша на каток. Я смотрю на них, думаю о своем детстве, и у меня почему-то начинает мозжить нога, простреленная на Хингане японским снайпером.

Рассказ о первой любви

В тот год страна усиленно боролась с религией и мы, третьеклассники, не стояли в стороне от этой борьбы. А я впервые тогда влюбился, влюбился рано, десяти лет. Это чувство возникло, хорошо помню, на уроке рисования. Лена обернулась, ее парта стояла перед моей, попросила у меня ластик. И вдруг от ее взгляда, от прикосновения к ее маленькой руке я почувствовал такую радость, какую никогда не испытывал. Но странный стыд и непонятная робость овладели мной.

С трудом я поднял голову от альбома. Там были нарисованы три нелепых человечка и стояла подпись: «Поп, мулла, раввин — миром мазаны одним». От волнения, от нахлынувших на меня чувств, я все перепутал. Попа нарисовал в чалме, муллу — в ермолке, раввину же достались клобук и ряса. Ошибку заметил поздно, когда уже написал второй лозунг: «Религия яд — береги ребят!» В отчаянии переводил я глаза с альбома на классную доску. Там Олимпиада Николаевна повесила плакат, с которого мы и срисовывали служителей культа. В эту минуту Лена опять обернулась:

— Что ты наделал? Стирай скорее! — и протянула мне ластик.

Ее участие, ее сочувствие побудили меня к действию. К концу урока я правильно распределил костюмы священнослужителям и даже раскрасил их цветными карандашами. Красно-рыжий веник поповской бороды расстилался по черной рясе; бледно-голубой пучок волос свисал с толстого подбородка муллы; раввинская же бородка-клинышек упиралась в синий сюртук с шестиугольной звездой.