Юрий Гайдук - Штрафбат. Закарпатский гамбит Страница 28

Чтобы только не обижать хозяйку, Тукалин отобедал миской наваристого борща с цыбулей, насладился дюжиной сочных вареников и, уже не в силах затолкать в себя кружку взвара из сушеных абрикосов, поднялся из-за стола.

– Всё, хозяюшка, больше не могу, – расшаркался он перед донельзя довольной Христой, – спасибочки! Как говаривал когда-то наш старшина, оторвавшись от миски с кашей, щас пузо лопнет.

– Так как же без взвару-то? – всплеснула руками Христа. – Оно же всё равно что на сухомятку пообидали.

– Всё, спасибо! Вечерком допью.

Надо было поспешать в чайную, и он, прихватив с собой самый необходимый инструмент, заспешил по улице в сторону вокзала.

Теперь уже с ним здоровались все, кто возился в своем подворье или лузгал семечки на скамейке у плетня. Подобная слава «часовщика-москаля» вроде и душу грела, и в то же время настораживала. Теперь он был у всех на виду, по крайней мере на виду той улицы, где жила Христа, и уже этот факт связывал ему руки.

Видимо, помозговав ночью над предложением залетного часовщика, который действительно мог привести в должный порядок часы любой практически марки, и приняв соответствующее решение, Ян Казимирович Мазур не просто ждал его как дорогого гостя, а даже подготовил каморку с зарешеченным окном на улицу, где бы он смог спокойно работать. Правда, тут же поставил свои условия: с каждого клиента пятьдесят процентов.

– Пятьдесят – многовато, пожалуй, – скривился Тукалин. – Четвертак, думаю, в самый раз будет.

– Ни-и, – поджал губы Мазур, – двадцать пять с клиента – это, сам понимаешь, маловато.

– Но ведь и работа моя, да и инструмент мой, – попробовал было отстоять свой процент Тукалин, хотя в душе был готов и на фифти-фифти. Однако надо было держать марку мастера высокой пробы, который залетел в этот городишко не пиво с мужиками пить, а дело и деньги делать.

– Ну так и шо, што отвертки да лупы твои! – возмутился прижимистый Мазур, который не желал отпускать ни одной копейки халявных денег. – А моя реклама?.. Да и та мастерская, которую я тебе выделил, это ведь тоже грошей стоит.

Теперь он уже называл «мастерской» то убогое помещение, в котором еще совсем недавно перебирал овощи погибший связник ужгородского радиста.

– Ладно, хозяин, хрен с тобой, – вроде бы как согласился Тукалин, – тебе тридцать, мне семьдесят.

– Ни! – вновь поджал свои тонкие губы Мазур. – Тридцать – это тоже не разговор…

В конце концов сошлись на шестидесяти и сорока плюс бесплатное пиво мастеру и, естественно, та закуска, которой могла бы похвастаться чайная.

Уже ближе к закрытию чайной, когда от постоянного напряжения стало ломить глаза, да и отвыкшие от работы пальцы уже не очень-то слушались, дверной проем в каморку заслонила царственная грудь официантки, и она певуче произнесла:

– Може, передохнете трошки? Да и пивко свежее привезли. Ян Казимирович сказал, шоб я вас в зал пригласила. – И уже чуток тише, с удивленным восхищением в глазах разглядывая разложенные на столе отвертки с тончайшим жалом, какие-то колесики, пружинки и винтики: – И шо? Вы всё это сами?..

– Ну-у, если только ты помогать будешь… – хмыкнул Тукалин.

– Я бы помогла, – слегка покраснев, вздохнула Зося, – ох как бы я вам помогла, но…

– Так в чем же дело, Зосенька? Сегодня вечером и начнем…

– Ни, – уже довольно скорбно вздохнула она, – не получится моя помощь.

– Чего так? – искренне удивился Тукалин, вдруг почувствовав, как в голову ударила жаркая кровь. – Человек я холостой, семьей не обремененный…

– Хорошо бы, – вздохнула Зося, – но зато я уже венчанная.

– И что, муж на фронте?

– Ну а где же ему еще быть? – И тут же, чтобы уйти от тяжелой, видимо, для нее темы: – А вы и женские часики чините?

– Само собой.

– И могли бы мои посмотреть? А то как встали год назад, так и пылятся на комоде.

– Господи, о чем речь, Зосенька! Я буду просто счастлив починить ваши часы. Кстати, может, и еще какие есть – приносите, пойдут вне всякой очереди.

– Спасибочки, – зарделась Зося, и было видно, что ей не очень-то хочется уходить отсюда.

Поднявшись в переполненный зал чайной, Тукалин взглядом спросил, за какой столик можно будет сесть, и когда шел к своему месту, обратил внимание на довольно шумную компанию молодых мужиков, которые чувствовали себя в этой чайной как дома, хотя двое из них матерились на чистом русском. Никогда раньше он их здесь не видел и, невольно замедлив шаг, остановился взглядом на «москалях», как называли здесь всех русских. И почти замер на какой-то миг…

Одного из этих двух «москалей» он уже где-то видел, уж слишком приметным было это курносое лицо со скошенным подбородком. И он не ошибался. Курносый, как мысленно окрестил его Тукалин, тоже, видимо, его где-то видел и, пытаясь вспомнить, морщил лоб, насилуя свою память.

Тукалин почувствовал, как нервным тиком дернулась левая щека – результат немецкой бомбежки в сорок третьем, когда его накрыло взрывной волной и бросило в только что выбитую воронку, благодаря которой он и остался жив. И с тех самых пор этот нервный тик как бы служил ему своего рода «барометром» в особо критических ситуациях.

Надо было срочно вспомнить, где и когда он видел это курносое лицо со скошенным подбородком, и в то же время ни в коем случае не подать вида, что он где-то мог встречаться с Курносым. И тому была более чем серьезная причина.

«Где-то» на фронте это не просто где-то, это тот же фронт, госпиталь или прифронтовая полоса, однако как ни напрягал память, выцеживая из кружки пиво, но так и не смог припомнить ничего осязаемого, где мог бы фигурировать Курносый.

В сторону столика, за которым гужевалась компания разбитных молодых мужиков, он старался больше не смотреть.

Домой вернулся с каким-то нехорошим предчувствием и тревожным ощущением в груди.

Изъяв из «почтового ящика» записку от генерала Карпухина, в которой тот давал «добро» на активизацию «банды Боцмана» и просил ускорить по возможности выход на фигурантов, связанных с мукачевским резидентом Вербовщика, Андрей Бокша сразу же засобирался в город. Судя по тому, что читалось между строк этой записки, что-то изменилось в графике американца, возможно даже, что у него уже горела земля под ногами, и надо было в максимально сжатые сроки переправить списки завербованных предателей в Европу. В общем, что бы там ни было, требовался какой-то неординарный ход, чтобы вынудить Мадьяра на такой шаг, который вывел бы Боцмана на «Михая». Точнее говоря, «Михая» на банду Боцмана.

– Так, может, возьмешь все-таки меня с собой? – пробубнил Крест, проверяя, легко ли выходит финка из потайного чехла на ноге под брючиной, который он самолично смастерил от скуки. – Тем более что сам говорил: разговор с Мадьяром предстоит жесткий. А тут в самый раз…

– И Крест со своим авторитетом, – подсказал Мося, который также изнывал от вынужденного безделья и уже затер две колоды новеньких картинок [65] , отрабатывая казалось бы забытые вертушки, маячки и накладки, перекидки, спуски и примочки [66] , без владения которыми даже мазёвому катале нечего садиться за карточный стол даже в самом заштатном катране [67] .

– Действительно, командир, – вмешался в разговор Шайтан, – ты, конечно, это авторитет, но при нынешнем раскладе слово Креста, пожалуй, главнее будет.

Андрей и без этого напоминания догадывался, что Крест для Мадьяра – это тот самый авторитет, выше которого может только стоять вор в законе, однако и базу нельзя было оголять – мало ли что может случиться в его отсутствие, а с Крестом еще не бывало, чтобы он не принял правильного решения, и его мысли словно услышал Волк.

– Послушай, Боцман, что мы, в натуре, камса, что ли, беспортошная, и не знали, на что подписывались, когда за тобой пошли, так какого же хера ты нам не доверяешь? Бери с собой Креста – и всё будет путем.

На том и остановились.

К дому Мадьяра подошли, когда уже заметно стемнело, и окна засветились где керосиновыми лампами, а где и электрическим светом. Изношенные дизеля электростанции, что снабжали город электричеством, еще не были запущены на полную мощность, и те, кому еще оставалось ждать, когда же замерцает под потолком «лампочка Ильича», обходились керосиновыми лампами, а то и свечами, в зависимости от состояния семейного бюджета.

Окна добротно скроенного дома с мансардой и застекленной верандой светились хоть и тусклым, но зато электрическим светом.

Дверь открыл Мадьяр и застыл, увидев стоявшего за спиной Боцмана Креста.

– Иван!.. – только и выдохнул он и, растопырив руки, пошел на Креста в обнимку.

Когда все восклицания остались позади и Ванда пригласила мужчин к столу, Боцман поднял наполненную хрустальную рюмку и, выпив за хозяйку дома, спросил как бы между прочим:

– Не обессудь, хозяюшка, за вопрос, но в этом доме, надеюсь, можно всё при тебе говорить?

Из информации, полученной через Тукалина, он догадывался, что главный человек в этом доме все-таки Ванда, и она же, воспользовавшись своими связями в криминальном мире, сотворила Мадьяра тем, кем он стал на сегодняшний день. Залетных, даже авторитетных людей не очень-то жаловали местные аборигены, а тут вдруг какой-то одессит, на тебе – пахан. И именно от Ванды, видимо, зависело то, сможет ли Мадьяр свести вместе Боцмана и того самого «Михая», который был связан с националистическим подпольем, который, вне всякого сомнения, подпитывался зависшими на Западной Украине уголовниками.