Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата Страница 28

Со станции мы выехали за десять минут до срока и уже в пути увидели летящие к Витебску эскадрильи бомбардировщиков.

На слабый дымок нашего паровоза они не обратили внимания.

Старенький паровоз еле тянул перегруженные теплушки. Вдруг мы остановились: в паровозную будку прорвался пар и обварил помощника машиниста. Километров через пять — снова остановка: паровоз не вытянул на небольшом подъеме. Теперь надо ждать, пока машинист нагонит пару. Я воспользовался этой задержкой и пошел по вагонам.

Вот тут-то я и узнал, что такое «сопровождающий».

В теплушках, казалось загруженных до предела, я обнаружил вдруг свободные места. Раненые залезали друг на друга, чтобы хоть сколько-нибудь согреться. На освободившемся пространстве поочередно разминались те, кому еще служили ноги. Но таких немного.

Почти в каждом вагоне имеются мертвые, их надо немедленно убрать, пока поезд стоит.

Я раздобыл березовую рогатину и с помощью этого крюка вытаскивал из вагонов трупы прямо на железнодорожную насыпь. К шестнадцати часам, то есть через три часа пути, я уже выбросил двадцать два трупа.

Проехали так с час до следующей остановки. Я вытащил еще восемь трупов. Я не знал, что промерзший труп, скатываясь с насыпи, звенит, как металл. Снимать медальоны, собирать солдатские книжки, записывать имена нет времени. За время стоянки надо успеть освободить живых от соседства мертвых. Об умерших не знают ни их командиры, ни офицеры погребальных команд. Мы просто разбрасываем их по пути эшелона непогребенными. Снег до весны укроет их сугробами, весной же в этих местах не будет уже ни одного живого солдата вермахта. И никто не известит родных об их гибели, ведь никто не знает их имен. А дома, наверное, еще долго будут ждать своих сыновей, мужей, братьев…

— Санитар, дай мне пилюлю или сделай укол! — кричали из одного вагона.

— Санитар, пусти мне пулю в лоб! — неслось из другого.

— Будь проклята такая жизнь!..

Какой-то раненый стоял у раскрытой двери теплушки и вышибал ногой замерзший кал, словно играл в футбол. Увидев меня, он заорал:

— Во всем виноваты вы, медики! У вас нет ни бинтов, ни морфия. Перевозите нас, как дохлую скотину.

— Мне эта война не нужна! — не стерпев, зло крикнул я в ответ. — Жалуйся начальству.

У меня, действительно, есть все, что угодно, кроме медикаментов. На мне автомат, в карманах гранаты, при мне две сотни патронов. Но нет ни одной болеутоляющей таблетки, как нет и шприца.

Погребальный поезд плетется дальше. Я стоял возле топки паровоза, поворачивался то одним, то другим боком к теплу и уже не понимал, от жары или от холода болят мои обвязанные грязными тряпками уши.

На большом пересечении путей под Полоцком поезд остановился. Я соскочил с паровоза и побежал со своим березовым крюком к теплушкам. Еще четыре трупа я успел вытащить из вагонов, прежде чем поезд двинулся в сторону Даугавпилса.

Я остался один среди железнодорожных путей на разбомбленной станции, среди руин, исковерканного железа и трупов. Они скалили на меня зубы из-под неестественно вывернутых губ. Я наклонился, собрал солдатские книжки и побежал прочь. Только теперь я почувствовал, каким нечеловеческим делом занимался весь день. Остановился, автоматически нащупал свою флягу, тряхнул ею — там еще что-то есть. Французский ром, похожий на черный кофе, не замерз.

Не так-то просто оказалось отвинтить металлическую крышку фляги. Руки в перчатках не действовали, а когда я снял перчатки и притронулся пальцами к металлу, их словно обожгло. Потом металл обжег губы, прирос к ним, и я одним огромным глотком выпил все содержимое фляги.

В голове шум, перед глазами туман. А пережитые ужасы все не хотели отступать. Я брел по снежной равнине, среди черных развалин домов, опираясь на березовый крюк, с которым так и не догадался расстаться.

На горизонте виднелось единственное неразрушенное здание, я повернул в его сторону, зная, что там должен находиться наш штаб.

Там размещался и перегрузочный пункт для раненых, доставляемых из Невеля. Отсюда же отправляются санитарные эшелоны.

Над домом стелился дым: топилась печь. Можно будет согреться, немного отдохнуть.

Когда я подошел к маленьким флигелям и баракам возле уцелевшего дома, то увидел, что весь личный состав «группы фюрера», как именуют штаб роты, стоит в строю.

Командир роты зачитывал приказ «Сектора снабжения — Днестр». Прежде всего — бодрящий шприц для солдат: больше выдержки, больше самопожертвования, недалек день перелома. После такого многообещающего вступления сама суть приказа: эшелоны с ранеными не отправлять без достаточного количества соломы.

Айкхоф распустил строй. Расходясь, солдаты язвительно обсуждали этот приказ. Фельдфебель Бартль произнес:

— Значит, ни одного эшелона без соломы?! Это же анекдот.

— Где взять солому, где? — возмущался другой санитар. — Ежедневно требуется огромное количество соломы для наших поездов смерти. Но где ее взять?

— Где же ей быть, как не в головах определенных людей, — сорвалось у меня со зла. — Только эти соломенные головы покоятся на пуховых подушках.

Нехватка соломы у нас сейчас чувствуется еще острее, чем нехватка хлеба. Все, что было, уже давно использовано на подстилки в теплушках. Ну что же, железнодорожники могут даже радоваться, что мы так быстро освобождаем вагоны. Пока этот погребальный состав дойдет до Даугавпилса, замерзнет столько солдат, что два — три вагона можно будет отправить обратно, за новыми жертвами. Для железнодорожников все это означает быстрый оборот подвижного состава.

Я доложил о своем прибытии ротному начальству. Никто не ставит мне в вину мое состояние. Все знают, что значит сопровождать такой эшелон. За ночь я отоспался и утром на попутном паровозе вернулся в Витебск.

В эвакогоспитале лопнули трубы отопления. Вода из них вытекла и замерзла. Несколько секций пришлось отключить. Палаты обогревались частично. Ночью обнаружили, что в баке нет воды. Вся отопительная система вышла из строя. Вскрыли полы в поисках повреждений.

Фельдфебель Бауманн отправился в городскую управу за техником-отопленцем. На второй день пришел русский инженер с переводчиком. Переводчиком оказался Алексей. Он коротко сказал мне:

— Нужна проволока.

К вечеру я приготовил еще моток.

Мы отступаем. Старые солдаты пали духом, а у молодых душа ушла в пятки.

Все жаждали победы, им нужна была победа, как хлеб насущный. И тем не менее вышло иначе. А они уже прикинули, чем они будут заниматься в этой огромной стране после победы.

Один собирался открыть парфюмерный магазин, другой — импортировать вино, третий видел себя полицейским чином в оккупированной России, четвертый собирался добывать серебро на Урале.

А теперь приходится отступать.

— Как только спадут морозы, мы снова будем штурмовать Москву, — утешают себя «завоеватели».

— Как только морозы прекратятся, мы погоним Иванов в глубь азиатских степей, — изрек какой-то старший лейтенант.

Не проходит дня, чтобы кто-нибудь не предсказывал улучшения погоды: у одного прекратилась ломота в суставах, у другого рана больше не чешется, третий увидел, что дым круто поднимается в небо, четвертый наблюдал, что солнце зашло в мареве, у пятого мозоль разболелась.

Но нажим Красной Армии становится все сильнее.

Советская авиация изменила тактику налетов. Самолеты прилетают теперь не в одно и то же время, как раньше, а лишь ко времени прибытия и разгрузки эшелона. Создается впечатление, что кто-то докладывает советскому командованию о времени прибытия эшелонов. Раньше бомбы сбрасывались просто на железнодорожные пути, теперь они летят прямо на вагоны.

Все ломают себе голову, откуда противник узнает о прибытии воинских составов?

Решено разгружать эшелоны не на станции, а в нескольких километрах от города, в лесу. Там сооружены временные разгрузочные площадки. Но только один день разгружали без помех. На другой день бомбардировщики прилетели и туда.

Полевая жандармерия перетрясла весь железнодорожный узел, всех служащих, которые раньше других узнают о прибытии эшелонов. На их место поставили матерых фашистов, которым можно доверять. Но ничего не изменилось. Каждый прибывающий поезд бомбят. Щадят только санитарные поезда и те товарные составы, которые загружены ранеными.

— Подумайте только, до чего прилично ведут себя иваны, — рассуждают наши санитары. — Здание госпиталя видно издалека. Но он его еле царапнул. Он точно знает, где медицина, а где война.

Тяжелую артиллерию снова днем и ночью подтягивают к фронту. Ее приближение слышно издалека: металл на морозе гудит, как колокол. Очевидно, звуковая разведка Красной Армии засекает этот гул. По дорогам, по которым движется артиллерия, с большой точностью бьют советские дальнобойные орудия.