Владимир Попов - Сталь и шлак Страница 30

Сергей Петрович похолодел. Он твердо решил принять любое предложение, которое помогло бы ему осуществить его цель, но это… это превосходило все, что он ожидал.

Пфауль пытливо посмотрел на Крайнева, но тот твердо выдержал его взгляд.

— Ну, конечно, приду, — ответил он, желая выиграть хотя бы час на обдумывание.

Полковник с удовлетворением взглянул на узкоротого и достал из кармана массивные золотые часы с русской монограммой.

— Теперь два час. В четыре час вам быть здесь без опоздания и без пьяный.

Пфауль был далеко не так прост, каким казался. Кое-какие подозрения у него, видимо, возникли. Теперь он решил проверить Крайнева, устроить ему окончательный экзамен на благонадежность.

Сергей Петрович вышел на площадь и медленно побрел по городу, решив больше сюда не возвращаться. Но потом он передумал. Нет, он пойдет в комендатуру. Он пойдет на площадь. Он будет стрелять. Но только стрелять он будет в фашистскую сволочь. Обойму из пистолета он все равно сумеет выпустить раньше, чем его убьют. Электростанция останется невзорванной, но он сделает все, что сможет…

«Иначе и быть не могло, — с горечью думал Крайнев. — Гибель бессмысленная, бесполезная гибель — таков удел всех, кто пытается бороться с немцами в одиночку». Конечно, в городе существовало подполье. Нужно было с самого начала связаться с ним. Но каким способом? Как бы он нашел подпольщиков?

Сейчас размышлять об этом было поздно.

Сергей Петрович посмотрел на часы — половина третьего. В четыре он явится в комендатуру, а в пять его уже не будет в живых.

Он с жадностью вдохнул свежий осенний воздух. Пахло сыростью и прелыми кленовыми листьями.

Какое-то странное спокойствие овладело им. Все разрешилось само собой, обдумывать больше нечего, спешить некуда. Как бессмысленно обрывалась жизнь! Еще так недавно все у него было впереди. Бесконечно большой показалась Крайневу жизнь, предстоявшая ему раньше, по сравнению с теми короткими часами, которые теперь оставались.

Он отчетливо представил себе то, что произойдет сегодня на площади.

Группа расстреливаемых и группа расстреливающих. Каменные ряды гитлеровцев. Согнанная на площадь толпа советских граждан. Кучка заправил, и среди них пузатый Пфауль и сухопарый немец со щелками вместо глаз и с прорезью вместо рта. В эту группу он выпустит очередь из пистолета, — нет, из автомата, надо непременно попросить автомат. Он им устроит эффектный кинокадр.

Живым его, конечно, не схватят. Лишь бы не застрелили раньше, чем он выпустит очередь.

— Не успеют, — произнес он вслух, — ошалеют от неожиданности.

О дальнейшем думать не хотелось. Мысли его сами приняли другое направление.

Сергей Петрович вспомнил о Вадимке, и сердце его дрогнуло от нежности и боли. Он уже никогда не увидит сына. Воспитывать его будут, конечно, Макаровы. Пройдут годы, Вадимка вырастет, его будут звать уже не Вадимка, а Вадим Сергеевич…

По крайней мере, никто не скажет сыну, что его отец — предатель.

Сергей Петрович снова посмотрел на часы — до назначенного времени оставалось час пятнадцать минут. Он рассеянно посмотрел на табличку с названием улицы и вдруг остановился. Первомайская! Сергей Петрович хорошо помнил, что на этой улице жила Теплова.

«Она поняла бы меня. Почему я раньше не нашел ее? — с тоской подумал Крайнев. — Возможно, что она осталась вовсе не из-за больной матери, а уже тогда решила бороться с немцами в подполье. Только бы увидеть ее, рассказать ей о заряде аммонита. Она сумеет сообщить об этом людям, которые выполнят то, что не удалось сделать мне, людям, которые действуют сообща, а не в одиночку, как пытался действовать я».

Он ускорил шаги и подошел к дому, в котором жила Валя. Окна были закрыты ставнями. На стук никто не ответил. Сергей Петрович вошел во двор. Дверь черного хода была наперекрест забита досками. Крайневу стало ясно, что Валя здесь больше не живет.

Несколько минут стоял он у двери, как будто не зная, куда ему идти дальше. Потом, резко повернувшись, вышел на улицу и быстро направился к центру города.

На площади Крайнев прошел мимо сидевшего на крылечке дома человека и не заметил, как тот последовал за ним на небольшом расстоянии, не ускоряя и не замедляя шага.

У подъезда комендатуры он увидел большую группу немцев. Впереди стоял Пфауль, рядом с ним узкоротый. Вдоль тротуара вытянулись легковые машины. Из двора с глухим рокотом выехал грузовик, облепленный автоматчиками. В кузове стояли обреченные: старик с длинными усами и седой бородой, молодая женщина в шерстяной блузе с грудным ребенком на руках, двое рабочих в засаленных комбинезонах, с мрачными, сосредоточенными лицами. Остальных не было видно: должно быть, обессилев, они лежали на дне кузова.

Грузовик выехал на мостовую и остановился. Увидев приближавшегося Крайнева, Пфауль махнул ему рукой. Тот ускорил шаг. Человек, следовавший за ним, сделал то же и внезапно окликнул его по имени и отчеству. Сергей Петрович остановился и удивленно посмотрел на него, стараясь понять, что нужно этому человеку в такую минуту, и силясь вспомнить, где он видел эту высокую нескладную фигуру, это немолодое лицо с решительно сжатыми губами и упрямым выпуклым лбом.

Незнакомец на ходу достал папиросу и похлопал себя по карманам, словно отыскивая спички. Потом он подошел к Крайневу и, выхватив пистолет, выстрелил в него.

9

Настал день, когда они снова собрались вместе. Осунувшийся, но по-прежнему задорный Сашка, более мрачный, чем всегда, Опанасенко, высохший, как скелет, Луценко, притихший Дятлов. Разными путями пришли они в цех. За Опанасенко послал полицаев Вальский — начальник цеха, которого немцы называли просто «майстер», а русские еще проще — «холуй». Он же притянул за рукав Луценко, встретив его на улице. Дятлова поймали при облаве на базаре. Только один Сашка явился сюда добровольно, зарегистрировавшись на бирже. Сашка был на особом положении. Он считался «добровольцем» и поэтому с самого начала жил дома. Остальных немцы неделю держали в цехе под охраной, пока наконец не убедились в том, что те не сбегут.

Цех стал неузнаваемым. Крыша его была сорвана, и на сером, безрадостном фоне осеннего неба голые конструкции кранов и стропильных ферм казались необычайно высокими. Вместо печей возвышались груды кирпича в железных остовах.

Целый день копошились люди около разрушенной кладки первого мартена. За это им выдавали порцию болтушки и триста граммов хлеба, неизвестно из чего выпеченного, тяжелого, как глина, и колючего, как жмых.

Сегодня посещение начальства было особенно неприятным.

Зондерфюрер Гайс, высокий узкоплечий немец, пинком опрокинул прямо на Сашку небольшую железную печку, возле которой грелись рабочие. На Сашке загорелась спецовка, и ее с трудом удалось потушить. Гайс обругал всех «большевиками» и долго кричал и на рабочих и на «майстера». Когда он устал, его сменил Вальский. Люди поняли только одно: сидеть не разрешается, курить не разрешается, плохо работающие будут лишены хлеба.

После того как начальство удалилось, все, как по уговору, закурили, благо курева было достаточно: Сашка каждый день приносил с собой на завод целый котелок сухого конского навоза, из которого крутили цигарки, прозванные «коньей ножкой».

— Эх, идиоты! — зло произнес Опанасенко, затягиваясь густым, едким дымом.

— Идиот — ты, — раздельно ответил ему Дятлов, сворачивая очередную «конью ножку». — Я уже совсем было собрался уехать, так ты все: куды да куды. Вот и докудыкались.

В бригаде невесело рассмеялись.

— Вот ты, собственно, что потерял, Евстигнеич? — ехидно спросил Луценко. — Домишко у тебя цел, барахлишко — тоже. Ты же имущество остался беречь, ну и береги себе на здоровье.

— Как что потерял?! — накинулся на него Опанасенко. — Я марку свою потерял, сортность свою потерял! Я теперь как слиток, отставший от плавки. Кто его потом разберет: какой он, не брак ли? Придут наши, спросят: «А ты, товарищ обер-мастер, почему остался?» Даже и так не спросят и товарищем не назовут. «Какой, — скажут, — ты нам товарищ? Мы цех из строя выводили, а ты его восстанавливал. Мы немца били — кто штыком, кто молотком, а ты ему помогал». — И он с досадой бросил окурок на землю.

— Да, некрасиво получилось, — уныло подтвердил Дятлов. — Ведь Дмитрюк, которому три дня до могилы осталось, уехал. Васька Бурой уехал. А какой он был? Чуть что — бузит. Нормы пересматривают — орет: нормы велики. Зарплату получает — опять орет: полторы тысячи ему, видишь ли, мало. В столовую явится — опять кричит: то борщ не слишком жирный, то хлеб какой-то не такой, корочка не хрустит. Когда в эшелон садился, и то бузил: почему ему места около печки не досталось! А вот уехал!.. А мы остались…

— Он и там будет бузить, — мрачно вставил Сашка, ощупывая обожженные ноги.