Ружка Корчак - Пламя под пеплом Страница 30

На торжестве с речами выступили Деслер и Мушкат. Мушкат сказал: «Если спустя годы кто-нибудь захочет отыскать следы нашей жизни в гетто и об этом не найдется никаких документов, эта площадка окажется верным свидетелем нашей непокорной стойкости и необоримой жизненной силы…»

На одной из окружавших площадку стен была изображена схватка двух борцов в спортивных костюмах. По бокам от борцов красовались два лозунга: «В здоровом теле здоровый дух» и «Посвящай досуг спорту!»

И в самом деле, в гетто начали заниматься спортом. На площадке собиралось много молодежи, и даже готовились к забегу вокруг гетто…

Театр, спорт — как все это пробуждало оптимизм, веру — «мы все-таки их переживем»…

Прошел июнь — лето в разгаре. Однажды нас неожиданно разбудили шум и возня, необычные для раннего часа. Пять утра, а улицы полны народу. Жильцы нашего дома тоже выскочили во двор. На улицах творится что-то, предвещающее беду. Неужели начинается акция?

Ищут стариков…

Описание этого июльского дня 1942 года оставил нам летописец вильнюсского гетто журналист Герман Крук.

Местом сбора схваченных служит новая спортивная площадка. Сюда десятками приводят стариков. Сюда приходят дети проститься с отцом-матерью. Здесь разыгрываются душераздирающие сцены.

Вот пожилой мужчина припал к своей престарелой матери и рыдает в три ручья… Вот девушка прильнула к деду. Трясущиеся руки стариков знобко обнимаю близких, дорогих, крепче прижимают к сердцу, чтобы выразить, передать… А может не надо?.. Зачем расстраивать сына?

— Стоит ли?..

— Зачем омрачать прощанье?..

И старушка, праведница-бабка, с тяжким вздохом и дрожью в голосе бормочет:

— Не расстраивайтесь. Все под Богом ходим. Не оставит он нас своей милостью…

— А если оставит?..

Старушка ощупывает костлявой, вздрагивающей рукой дочкины плечи, и, может быть, ей думается:

«Ах, ты, старшенькая моя… Сын — в Америке… Другой— в Советском Союзе. Один убит в Испании. Младший — в Эрец-Исраэль, и вот эта… Эта…»

И она обнимает дрожащими руками единственную оставшуюся у нее дочь и целует…

Старик лежит на скамейке спортивной площадки и читает исповедальную молитву. К кому же еще обращаться, если не к Господу Богу? Один из сыновей ушел с красными, другого отняли у него облавщики. Третью — дочь и внуков уволокли литовцы… Кто поможет в беде?..

Старая немая бабушка молит жестами, из горла у нее рвутся дикие звуки. Что она говорит на понятном одной ей языке? Быть может, умоляет о спасении, или просит, чтобы привели к ней детей и внуков, рассеянных по всему свету? А может, внуки уже в Понарах вместе с отцами и матерями?.. Так что же она теперь говорит?!

Старик Энгельштерн. Трудился все время чернорабочим, работал на разбивке спортивной площадки, а теперь его, лишнего, — в расход: стар. Он мечется, как зверь в клетке:

«Своими руками строил лошадку — чтобы она стала моей могилой?»

А вот двое молодых. Два слепца с улицы Страшунь 7. Лишь пару недель назад они приходили в библиотеку поискать человека, который согласился бы время от времени читать им вслух, чтобы и они могли насладиться книгой. От них была польза — они плели изделия по заказам мастерской гетто. Теперь оба — на спортплощадке. Оба молят о спасении.

Девушка не отстает от одного из полицейских офицеров, от Леваса, пользующегося в гетто уважением: маму! — и тот освобождает мать.

Старикам приказано пройти в тюремный дом тут же на спортплощадке. Их ведут, помогают, дабы, не дай Бог, не утомились. Изнутри несется вой. Несколько стариков бросаются к окну, один пытается прыгнуть вниз. Последние мгновения — и последние попытки:

— Спасите! В последнюю минуту спасите!

— Пока еще можно!

Чья-то сильная рука стаскивает старика с подоконника. До меня доносятся звуки заупокойного плача.

А за воротами гетто стариков уже сажают на подводы, прямо на дощатые, жесткие телеги.

Куда?

— Не иначе, как в Поспешки!

— Открыли для стариков санаторий — шутка дьявола… Горькая шутка. Притворство, чтобы не выводить из себя жителей гетто.

— Притворство! Дьявольское притворство!

А в гетто по пятому разу расклеивают афиши: в пятый раз пойдет водевиль «Ржаные годы, пшеничные дни».

Представление не отменяется. В гетто нельзя печалиться! Нос кверху! Развлекайтесь!

Ох, горе нам и дням нашим.

Пустые Поспешки — дом отдыха бывшего виленского «Таза» — заполнило несколько десятков стариков и молодых и даже совсем юных — неизлечимо больных. Некогда это место гудело голосами детей трудящегося и неимущего Вильно. Толпами приезжали сюда дети с родителями, с учителями. Иногда прибывали и гости — деды и бабки — порадоваться на своих отпрысков. А сегодня…

Одной из старух вспоминаются эти поездки, и она плачет, одна со своим одиночеством.

Пока еще жильцов Поспешек снабжают из гетто продуктами. За ними есть присмотр- Но что дальше — кто знает, кто может знать?

От стоявшего во дворе памятника д-ру Цемаху Шабаду остался только постамент. На цоколе — надпись:

«18 июля из вильнюсского гетто сюда доставлены 84 старика, находящихся под надзором еврейской полиции. 23 июля привезли еще шестерых. 21-го умерла естественной смертью одна из старух. Остальные — кто знает?».

А вот надпись одного из караульных:

«Настоящим довожу до сведения всего мира, что 90 стариков, которых я принял от моих товарищей, ждут своей участи.

В десять часов вечера скончалась неизвестная женщина. В двенадцать умер Ицхак Рудник. Позднее умерла бельевщица Рахель-Лея».

Следует дописка:

«День в Поспешках под взглядами умирающих братьев»…

Другой добавляет там же:

«Сегодня 90 стариков, а завтра?»-

Еще стена, и еще свидетельство:

«Вчера в час дня привезли женщину по имени Тереза Короновская. Она крещенная вот уже 65 лет. Перешла в христианскую веру 15-летней девочкой. Таким образом, ей за восемьдесят, и жизнь она кончит здесь как… еврейка».

Рядом кто-то другой изобличает:

«Вчера стариков по одному водили в особую комнату и отняли все, что у них было, — деньги, золото, вещи»…

Гетто переговаривается, гадает, что будет, а участь десятков больных стариков уже решена.

Рядом с холмом над шоссе, от которого отходит направо песчаная дорога на Поспешки, выстроилась колонна грузовиков с литовскими солдатами, во главе с Вайсом. Поторговавшись, уступили и вместо трехсот требуемых лиц удовлетворились теми, что были в наличии, восьмьюдесятью четырьмя.

А в гетто — словно ничего не произошло. Водевиль продолжается: «Пшеничные годы, и горе дням нашим».

Грузовики не могут проехать по песку. За стариками отправили 25 еврейских полицейских. Близок финал. Трагедия заканчивается. Пляска смерти на песчаной дороге. Тянется вереница еще живых мертвецов. Их ведут, несут, тащат. Дорога оглашается стонами и вороньим карканьем.

Загружены четыре грузовика. 84 человека. Машины затарахтели, отъезжают, и на развилке остаются 25 еврейских полицейских. В слезах и поту топают они пешком рапортовать о выполнении приказа, а грузовики катят в Понары, но гетто проглотит. Гетто переварит!

Те из стариков, кому удалось пересидеть в «малинах», живут теперь, как затравленные собаки. Они — в постоянном страхе, вздрагивают при виде знакомых и соседей — не выдадут ли властям. Ведь в гетто многие уже разделяют мнение, что справедливее, чтобы умерли старики, чем молодые и сильные, что с точки зрения национальной, общечеловеческой… и т. д.

И вновь восхваляют мудрость Генса. И через несколько недель ночью и ранним утром в гетто проведены дополнительные акции по ликвидации стариков. «Работала» еврейская полиция по имевшимся у них точным спискам. Акция прошла спокойно. Ничто не нарушило привычного ритма жизни. Люди вышли, как обычно, на работу. И только одна девушка, родители которой давно уже были депортированы в Понары, отказалась бросить своего дедушку, бежала за ним, рыдая и умоляя, чтобы его отпустили, а когда поняла, что все напрасно, вернулась в квартиру, облила себя бензином и подожгла.

Но в гетто тихо. На улицах уже не встретить старика, бредущего своей дорогой, опираясь на палку, или старушку, продающую сигареты на углу. Остался только один как вечный протест и память: старый виленский попрошайка, калека с парализованными ногами. Дважды забирали его, но так как никто за ним не присматривал (без ног — не удерет), он дважды уползал на животе и спасался. Спасся он и на сей раз — из Поспешек, наш единственный «шнорер»,[23] единственный во всем еврейском Вильно.

Мы задыхаемся от бессильной ярости и вынужденного молчания. Время действовать еще не пришло, но ведь необходимо вывести гетто из благодушия, вдолбить в эти еврейские головы, что не в их пользу политика Генса, что она — организованное преступление! Мнение, будто стоит принести в жертву стариков, чтобы остались жить молодые — безосновательно и вредно. Оно — не что иное, как продукт германской пропаганды, поймавшей на удочку и нас, евреев.