Пауль Борн - Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха Страница 31

На пятый день нас отводят к speziallnie, который к тому времени уже узнал о нас все, что мог, от доносчиков. Моему товарищу опять не повезло, после долгого пребывания в зловещем кабинете он снова вышел оттуда с разбитой головой. И только вечером признался, что еще получил удар в живот.

Внешне я выглядел очень спокойным, постоянная натянутая улыбка. Какой-то приземистый и коренастый человек спрашивает у меня по-польски, какие у меня воинское звание и должность. Когда я, извинившись, заявляю, что не понимаю его, он зовет переводчика. Оказывается, от меня требуют признания в том, что я был офицером СС, мол, у них есть доказательства. Сколько поляков я убил? Поскольку я уже привык к такого рода допросам, они не производят на меня особого впечатления, и я молчу. Тогда этот добродушный человек открывает крышку стола, достает маузер и кладет его на стол рядом с дубинкой.

Я должен выбрать первое или второе, а если я немедленно не заговорю, он сделает выбор сам.

— Конечно, я перед вами бессилен, — отвечаю ему, разумеется, по-немецки, — в этом роскошном здании вы можете уморить меня голодом, расстрелять, но вы не имеете права так обращаться со мной.

Ему не нужен переводчик, чтобы понять меня, он прекрасно говорит по-немецки.

— Ничего, мы еще поговорим, — отвечает он мне.

А заканчивает разговор уже по-польски:

— Скоро ты сломаешься и будешь ползать у меня в ногах.

Ладно, в конце концов, меня отпустили, и на том спасибо. Короче говоря, я, видимо, прошел через самое ctpaujHoe испытание в лагере.

В тот же день нас переводят в другое крыло здания на 14-дневный карантин. В огромной камере 17 человек. У каждого своя деревянная койка, вернее, двухэтажные нары, как в казармах. Заключенные здесь не очень разговорчивы — каждый видит в соседе доносчика. Все предпочитают молчать и не обнаруживать знаний немецкого из опасений вызвать подозрения. Так что приходится общаться шепотом. Zellownie, как и везде, злоупотребляют своей властью как только можно. Тем, кто настроен против них, нет ни минуты покоя — они обо всем докладывают начальнику, а это уже наихудший сценарий.

Дневной нормы работы нет, кроме обычной уборки и возможных наказаний, но каждый может добровольно отправиться на работу за пределами территории тюрьмы. По сути, заключенные — единственные, кто работает в тюремном саду и на фермах. Есть еще работа в мастерской плотника и в мастерской автомеханика. Есть места и в мастерской плетеных изделий, но я не проявляю интереса. На работу за территорией большой спрос, потому что там время летит быстрее, да и хоть какое-то разнообразие. Кроме того, с тех, кто работает, снимают ненавистные обязанности внутри тюрьмы. Однако, чтобы хорошо работать, нужно хорошо питаться, а это могут позволить себе лишь те, кто получает передачи.

За несколько недель я успел поработать в саду и в поле, даже загорел, но я быстро растратил силы. Чтобы отвертеться от работы, я отправился в лазарет, сославшись на снова воспалившуюся рану на ноге. К тому времени я уже успел побывать и в карцере.

Дело было так.

Моя камера находится на третьем этаже, и через высокую решетку видна часть маленького внутреннего двора, где заключенные совершают ежедневную пятнадцатиминутную прогулку. Согласно правилам, они двигаются кругом на расстоянии 5 шагов друг от друга, обходя газон. Стоять у окна строго воспрещалось, как и смотреть вниз. В кругу заключенных я узнаю молодого человека, с которым мы вместе были в П[отулице] и частенько беседовали. И вот, к моему ужасу, он тоже, оказывается, здесь. Как-то он на расстоянии почувствовал мое желание обменяться хотя бы кивками головы, и вот, задрав голову, смотрит вверх, причем прямо на меня. Естественно, замечает меня, на его лице проступает удивление. Пару секунду спустя он поступает глупее некуда — машет мне рукой. Я слышу отрывистые слова команд, проходит совсем немного времени, и дверь моей камеры открывается. Да, признаюсь, я помахал тому парню внизу. Меня ведут вниз, в подвал, минуя бесконечные коридоры, и, наконец, мы останавливаемся у одной из бесчисленных дверей. Мне велят раздеться догола, вталкивают в камеру, и тут же тяжелая дверь захлопывается за мной. Не видно ни зги, к тому же я стою чуть ли не по колено в воде. Карцер три шага на два, под ногами холодный цементный пол. В общем, дыра приятнее некуда. На следующий день я едва держусь на ногах, чувствую, вот-вот упаду под ноги охранников, когда они отпирают двери карцера. Даже одеться и то не могу без посторонней помощи.

Ходят слухи, что из П[отулица] перевели в наш госпиталь молодого доктора. По описанию вроде он, и мне не терпится с ним увидеться. Жалуюсь, что, дескать, у меня открылась рана, требующая лечения, и после прохождения всех формальностей оказываюсь в госпитале. Да, это на самом деле он. Когда он узнает меня, то невольно роняет на пол ножницы. После обследования врач распоряжается немедленно направить меня на лечение. Однако санитары-поляки категорически против — немцу, тем более знакомому доктора К., никак нельзя позволить валяться в кровати и бездельничать. Да, врач должен лечить заключенных, но распоряжаться здесь не может. Однако несколько фраз на латыни свое дело делают, и завтра утром меня показывают главному врачу.

Главный врач, горький пьяница, разумеется, был под хмельком на следующий день, тем не менее осмотреть меня согласился и приказал без промедления поместить меня в госпиталь. Лучшие мои недели я провел именно в тюремном госпитале. Доктор К.

навещал меня несколько раз в день. Он всегда заходил ко мне в последнюю очередь, чтобы вместе покурить украденные сигареты. У нас всегда были темы для разговоров, а когда какой-то поляк настучал на нас, он проявил твердость характера, выбив ему парочку зубов.

Со временем к нам стали относиться как к фронтовым товарищам, которые не предадут друг друга и к которым надо проявлять уважение. Остальные пациенты, поляки, всего 11 человек, получали передачи. Кое-что перепадало и нам. В целом, поляки — народ добродушный и щедрый.

Госпитальный паек был получше. Большинство пациентов съедали лишь половину, и впервые у меня было хлеба в достатке. Те, кому присылали табак, молча сворачивали одну сигаретку для пана доктора и одну для dobra Niemniez (доброго немца), которого по вечерам не приходилось упрашивать, чтобы рассказал какую-нибудь любопытную историю или пересказал прочитанную книгу. Чтение для большинства из этих людей было и оставалось занятием совершенно диковинным. Они с волнением слушали, сидя на краю кровати, как дети, и не могли наслушаться.

Каждый день всем давали немного рыбьего жира, но мало кто его пил. Я принимал его, пусть даже и с отвращением, но так в моем организме оказывалась еще четверть литра живительной субстанции. Я много спал, отдыхал и ел — это помогло мне за три недели восстановить силы. Доктор К. убедился в том, что последняя, маленькая ранка на моей ноге затянулась, за ней требовалось наблюдать еще 2 недели. Но больше мы не могли откладывать мою выписку.

На следующие 8 дней меня поместили в камеру-одиночку. Причем безо всяких объяснений. Обычно только самые серьезные проступки предполагали такую кару. Гнетущая тишина и полное одиночество — это на самом деле вынести непросто. Какое-то время спустя ты начинаешь пугаться звука собственного голоса, и все же, если ты хочешь избежать полного сумасшествия, необходимо разговаривать хотя бы с самим собой. Какие приговоры выносил бы судья, если бы ему пришлось просидеть 14 дней в одиночной камере, где нет даже ни единой мухи, клопа, газеты, книги, бумаги, карандаша, ни единого гвоздя, ни часов, ни солнечного света, ни кусочка неба, размеров с ладонь? Только здесь начинаешь понимать, почему закоренелый преступник не исправляется в тюрьме, почему после освобождения он становится изворотливее, злее и опаснее.

Камера № 15 в oddczia (отсеке) 4 расположена в северо-восточном крыле большого отделения X. (так организована тюрьма). Кроме меня, здесь 22 заключенных, которых называют «Фострот». Это люди, имеющие польские корни, но, несмотря на то, что они говорят, читают и пишут на отличном польском языке, на самом деле — немцы. Правительство ненавидит их пуще всех остальных, при любой возможности они подвергаются террору. Из-за того, что они жили на самой германо-польской границе, им с 1914 года приходилось балансировать, ходить по лезвию ножа, между чередовавшейся властью поляков и немцев. Если немцы интересовались их политическими взглядами, они становились коренными жителями

Германии, если обстоятельства менялись — они становились лояльными поляками.

Высокопоставленный чиновник города Т. Лишился ноги, руки и глаза, сражаясь на передовой в 1914–1918 годах. Он бегло говорил и грамотно писал на обоих языках и после войны продолжил работу в местной администрации под властью поляков, до самого 1939 года. Затем эту территорию захватили немцы и оставили ему ту же должность. За время работы у немцев он спас многих поляков из рук немецкого гестапо. В 1945 году вернулась польская власть, и его приговорили к 20 годам заключения за сотрудничество с немцами.