Пауль Борн - Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха Страница 32

Германии, если обстоятельства менялись — они становились лояльными поляками.

Высокопоставленный чиновник города Т. Лишился ноги, руки и глаза, сражаясь на передовой в 1914–1918 годах. Он бегло говорил и грамотно писал на обоих языках и после войны продолжил работу в местной администрации под властью поляков, до самого 1939 года. Затем эту территорию захватили немцы и оставили ему ту же должность. За время работы у немцев он спас многих поляков из рук немецкого гестапо. В 1945 году вернулась польская власть, и его приговорили к 20 годам заключения за сотрудничество с немцами.

Еще один — простой фермер, отличился в боях 1914–1918 гг., был серьезно ранен. Между двумя войнами он прожил спокойно, примерно по той же схеме. Но был приговорен поляками к 15 годам заключения за то, что ударил мальчишку, пытавшегося его обокрасть.

Бывший судья и адвокат Д. оказался в такой же ситуации. Он честно исполнял свои обязанности вне зависимости от действующего режима, и, поскольку он осудил среди других нескольких поляков, его бросили за решетку на всю оставшуюся жизнь.

Священники проповедовали слово божье на польском и на немецком языках, чего «ни в коем случае нельзя было делать». И вследствие этих «прегрешений» застряли в этом месте на неопределенный срок. Немецкие власти привозили в оккупированный ими польский округ чиновников и доверенных лиц со всех концов Германии, они вовремя не сумели уехать, вот их и заперли здесь без суда и приговора.

Завершала галерею камеры № 15 группа безграмотных польских преступников, получивших сроки за ограбления и убийства. Это были изверги, которые, используя все свое свободное время, постоянно изобретали новые формы издевательств для своих сокамерников. Находясь под защитой администрации, они постоянно и открыто издевались над своими соседями. Горе тем, кто оказывал сопротивление. Они докладывали о непослушании, и жертву забирали из камеры, после чего какой-нибудь садист буквально кромсал виновного на части. Частенько жертву возвращали обратно в камеру со сломанными ребрами, выбитыми зубами и так далее. Мол, свалился с лестницы. Никто даже не осмеливался признаться в том, что его избили.

Рождество 1947 года не походило на прежние. Через толстые стены до нас долетают звуки органа и звон колокола, созывающего к мессе. Это величественное здание было построено в XIV веке, прежде здесь был монастырь. Некоторые из нас опускаются на колени прямо перед крестом, он висит в стенной нише oddczias, где людей калечат во время торжественной мессы. В это же самое время в соседнем здании гудят двигатели и визжит пила. Оставшаяся в маленькой часовне, где стены еще сохранили фрески с изображениями святых, исповедальня используется как туалет. Здесь предостаточно времени, чтобы размышлять о подобных вещах.

Одного пастора раздели догола и гоняли по голому цементному полу, его истязатели лапали его, отпуская мерзкие, грязные шутки, а потом он должен был созерцать, пока сопляки-гомосексуалисты ублажали друг друга. Вмешаться? Попытаться остановить их? Куда там, если ты не хочешь остаться инвалидом на всю жизнь и надеешься все же выбраться отсюда. И вот что любопытно: с самого начала этот сброд относился с уважением к тем, кто в упор не замечал происходящего. Поговаривали, что, дескать, они не знают, что со мной делать, не могут найти ни единого повода для придирок.

Среди тюремных надзирателей были и те, кто по сравнению с остальными обращался со мной вежливо и сознательно не замечал часть нарушений во время частых досмотров и проверок. Раз в две недели в банный день тюремщики развлекались тем, что включали в душе либо кипяток, либо ледяную воду. Никому не разрешалось отходить в сторону, но я упрямо как осел отходил, и, тем не менее, ухитрялся не быть наказанным.

Пока я лежал в госпитале, адвокат Д. выхлопотал для меня разрешение отправить от моего имени письмо в высшие инстанции польской власти. На трех страницах на польском языке он среди всего прочего сообщил, что, как военнопленного, меня не должен был судить гражданский суд, что я попал сюда незаслуженно и был осужден несправедливо и что я требую возобновить судебное разбирательство. В присутствии тюремного надзирателя я подписал письмо, но так никогда и не узнал, было ли оно отправлено и получено адресатом. «В любом случае, — сказал мой коллега, — его точно прочитает тюремная администрация, ты только выиграешь от этого».

Однажды меня вызывают na Bьro и снова требуют оплатить те же самые судебные издержки в размере 1500 злотых.

— Зарегистрируйте мое заявление, тогда я заплачу.

Машинистка печатает под диктовку мое заявление, а потом произносит только одно словечко — «Kolera».

— Вы должны разрешить мне, — говорю я, — написать короткое письмо моему брату в США, он сенатор и с удовольствием вышлет эквивалентную сумму в долларах прямо правительству Польши, в Варшаву. — Как мне показалось, новость о моем американском родственнике мгновенно распространилась среди администрации тюрьмы.

Однажды мне сообщают о том, что на мое имя пришла patschka (посылка). Я посчитал, что это какая-то ошибка (ну скажите на милость, кто мог отправить мне посылку?), отправился в помещение, где выдавали почту. Мне было сказано, что я должен заплатить таможенную пошлину в 500 злотых. Посылка пришла из США. Я страшно расстроился. Откуда мне взять такие деньги? По их словам, посылку отправили обратно отправителю. В то время в Польше на черном рынке за один американский доллар давали 1400 злотых. Через несколько дней мне сообщили о том, что пришла вторая посылка, и снова нужно оплатить пошлину. Опять повод для расстройства.

5 февраля, сразу после того, как мы съели свой вечерний суп, дверь камеры открывается и заходит тюремный надзиратель с бумагами о моем освобождении. И выпроваживает меня из камеры вместе со всеми пожитками. Очередной грязный трюк? Я не заставлял себя упрашивать, и поскольку этот надзиратель — один из самых человечных, интересуюсь, куда меня ведут и почему. «Do domu» (домой). «Сейчас же забери свои вещи из комнаты хранения, завтра рано утром ты должен переправиться через Одру».

Слишком уж прекрасно все, чтобы быть правдой — эта мысль постоянно вертится у меня в голове. В камере хранения уже приготовили мою одежду и вещи. Я быстро переодеваюсь. В старой мятой-перемятой форме я снова становлюсь похож на солдата, а не на заключенного, и дверь камеры снова захлопывается за мной — я надеюсь, это в последний раз.

На следующее утро надушенный юноша в перчатках и форме ведет меня в администрацию. У него на плече болтается автомат совершенно нового типа. Появляется и тот самый офицер, кто в свое время недоумевал по поводу нашего прибытия сюда. Очевидно, захотел лично сообщить мне радостную новость — коротко объяснил мне, что я свободен и могу идти домой.

— А к чему, — спросил я, — столько вооруженных охранников?

— Так положено!

И польский офицер, который всегда вел себя очень достойно, протягивает мне пачку сигарет. Я свободен.

У этого расфранченного солдатика, ответственного за мою перевозку, возникла проблема, он должен доставить заключенного из тюрьмы, но не в тюрьму. Следовательно, в его обязанности не входит следить за мной, и скоро у нас состоялся разговор по этому поводу. В его бумагах значилось, что меня нужно отправить в П[отулиц],' откуда через несколько дней меня отвезут к Одре. Дам ли я ему честное слово, что не сбегу?

— Да, я даю честное слово.

— Ты ничего не имеешь против того, если мы отправимся в П[отулиц] на день позже? Я хочу немного свернуть с маршрута и навестить своих друзей.

— Вполне меня устраивает.

— Отлично, а теперь давай-ка немного поклюем.

Разговор происходит в купе вагона поезда, которое молодой солдат занял силой для себя и для якобы опасного государственного преступника, которого сопровождал. Он ставит свой набитый портфель на столик. Из недр сумки появляются громадные бутерброды с колбасой, бутылочка шнапса. Мои вкусовые рецепторы переживают давным-давно забытые ощущения, а вот желудку, видимо, грозит возможное несварение. Обильную еду завершают шнапс и сигарета.

Мы сходим на какой-то незнакомой станции, идем в город. Минуем гостиницу, потом возвращаемся и заходим в нее. Оказывается, моего охранника тут хорошо знают. Его бумажник битком набит злотыми, а сумка едой. Бутылки так и мелькают у меня перед глазами. В Польше пьют прямо из бутылок, если только не требуется продемонстрировать хорошие манеры, в таких случаях алкоголь разливают по кофейным чашкам. Скоро поляки раскраснелись от выпитого. Пока я сижу в теплой кухне, наполняя карманы хлебом и колбасой, пожертвованной мне гостеприимной хозяйкой, между ними возникает перепалка, переходящая в ссору. Потом я подхватываю своего нетвердо стоящего на ногах охранника, беру его автомат и вытаскиваю на чистый морозный воздух.