Виктор Верстаков - Афганский дневник Страница 31

…Припомнился российский маленький город, пыльные улицы, яблони за заборами, высокая, чуть надменная девочка, которую мы, ее одноклассники, звали то Людой, то Люсей. Все мы были влюблены в нее, а на танцы и на проводы ходили с девочками попроще. Потом был ее день рождения; да, кажется, именно день рождения, который справляли у нее дома. Я был среди одноклассников самым молодым, потому что год назад от нечего делать экстерном сдал экзамен за восьмой класс и перескочил из седьмого сразу в девятый, еще я занимался тогда спортом, вил только шампанское — очень помалу. И я выпил шампанского, сел в углу на диван, и вдруг она позвала меня танцевать, самовольно объявив белый танец. Магнитофон (мы называли его между собой «бормотографом») играл мелодию, которую через столько лет залалакал над ночными афганскими горами старший лейтенант Татаринов: «Как это все случилось, в какие вечера?..»

После вечеринки гулял с ней по ночному пустому городу, который, я сейчас это понимаю, и есть родина. Я был поражен, что если остановлюсь, то останавливается и она, а если захочу, то поправлю ее взметнувшиеся от ветра волосы и поцелую. Но в ту же ночь я горько плакал и переулками, чтобы никто не увидел, возвращался к военному городку, домой. Плакал потому, что, когда поцеловал ее по-настоящему, в губы, она с застенчивой глупостью сказала, что целоваться ее научил мой приятель Мишка, кудрявый балбес, который после школы пошел, конечно, в медицинский.

Но какое же это было все-таки счастье — останавливаться у каждой водопроводной колонки, придавливать железную рукоятку, подставлять заплаканное лицо под холодную шумную воду! Не верю, что в юности человек глупее, чем в зрелости: я уже тогда понимал, что эти слезы — один из вечных моментов моей жизни, миг ее полноты, слияния с миром…

Вертолет летит над ночью. Здесь, наверху, тоже темно, а все же ночь там, внизу. И в той ночи уже скоро летящих со мной ребят ждут настоящие испытания, а меня — привычная, немного суетливая работа военного журналиста, который волею судеб чаще всего остается в таких ситуациях чем-то средним между военным и журналистом.

Татаринов все-таки уснул, а мне не спится, повторяю одно и то же: «Как это все случилось, как это все случилось?..» Очень хочется заплакать, как когда-то, но уже разучился.

Далеко внизу вспыхивают и гаснут фонарики, разреженным пунктиром вычерчивают наш путь костры. Чужие горы, чужие огни…

Получилась бы совсем другая, не эта книга, если бы позволил себе сосредоточиться на собственных ощущениях и собственной памяти. Может быть, я возьмусь когда-нибудь за такую книгу, но напишу ее для себя: читателям же хочу рассказать о прекрасных людях, с которыми посчастливилось встретиться.

…Жду на военном аэродроме попутного самолета в Кабул. Вечер хороший: безоблачное звездное небо, розоватая полная луна, слегка покалывающий кожу морозец, таинственная чернота гор за огненным пунктиром взлетно-посадочной полосы. Провожавшие меня до аэродрома мотострелки вернулись в лагерь: по ночам передвижение пока еще ограничено, да и диспетчер твердо обещал, что самолет не задержится, через час-другой будет.

Иду пока во временное общежитие летчиков. Большая, сплошь уставленная двухъярусными койками, слабо освещенная комната. На дощатой стене — красочный откидной календарь с фотографией стюардессы, рекламирующей Аэрофлот. В календаре шариковой ручкой зачеркнуты прожитые дни и все будущие воскресенья, над последними надписаны понедельники. В дальнем темном углу кто-то заливисто, но нервно храпит, раза два, не просыпаясь, вскрикивает.

За самодельным, грубо сколоченным столом сидит авиационный майор, читает толстую книгу. На вид ему лет сорок, лицо мясистое, добродушное. Одет в расстегнутую кожанку. Читая, время от времени что-то выписывает на клочок бумаги. Оторвавшись от книги, майор предлагает мне чай — большой, солдатского образца чайник попыхивает на раскаленной «буржуйке». Пить не хочется: мотострелки, провожая, вдоволь напоили другими горячительными напитками.

— А я вот люблю чайком побаловаться, — говорит майор, ставя на стол железную кружку. — Давайте познакомимся. Шаповалов Александр Николаевич.

Обжигаясь, пьет из кружки, вздыхает. После затянувшейся паузы спрашивает:

— В Кабул?

— Туда.

— В Кабуле сейчас хорошо…

Опять молчит, снова вздыхает:

— А еще бы лучше домой на денечек попасть.

— Семья?

— Семья само собой. Семьи у всех. Всех домой не отпустишь. Мне в институт позарез нужно.

— Сын поступает, дочь?

— Никто не поступает, сам учусь. Шестой год на истфаке, заочником. Раньше экзамены за счет отпуска сдавал, а сейчас не до отпуска. Три экзамена, два зачета осталось. Диплом — вот он, близко, а не дотянешься…

Предлагаю Шаповалову поговорить в Кабуле с кем нужно: пойдут навстречу, разрешат коротенький отпуск.

— Да я верю, что разрешат, спасибо. Только сам не соглашусь: мало нас здесь, каждый на счету… Домой вернетесь — приветы передавайте.

— Кому?

— А всем, кого встретите. Пусть иногда про нас вспоминают.

Отчего-то неловко сознаваться, но врать тоже не хочется: те немногие недели, которые провел среди наших солдат и офицеров в Афганистане, вспоминаются сегодня как самые счастливые в жизни. Возможно, это не совсем точное слово — счастливые. Надо бы сказать: насыщенные, памятные, волнующие… Нет, не надо. Все-таки счастливые. Для чего мужчины живут на земле? Для чего и в мирные дни армейские люди денно и нощно учатся воевать? Разве может быть солдат счастлив покоем, когда где-то тяжело друзьям? В Афганистане на все эти такие обычные на первый взгляд и такие непростые на самом деле вопросы дает ответы сама жизнь.

Отлично понимаю, что испытания, выпадающие журналисту, несравнимы с испытаниями, выпадающими бойцам. И все же есть у меня еще одно счастье — причастность, пусть косвенная, к нашим воинам-интернационалистам, к «афганцам», как они сами себя называют.

В январе 1980 года мы разминулись с Леонидом Хабаровым всего на час-полтора. Московские слухи о нем оказались преувеличенными.

Хабарова в Афганистане знали многие: «Рыжебородый такой капитан, он на Перевале сидит…» Перевал тоже знали многие, да и как не знать эту высокогорную седловину на важнейшей дороге Кабул — Ширхан с многокилометровыми тоннелями и галереями! Ее и охранял вместе с афганскими подразделениями батальон Хабарова. Снег, холод, ветер, разреженный воздух… Однажды я встретил машину, которая везла на Перевал хлеб, передал Хабарову через командира взвода обеспечения прапорщика Валерия Бауэра московские приветы. Хотелось и самому на Перевал, но были какие-то неотложные дела, а потом подвернулся самолет в далекий труднодоступный район.

Когда через полгода свиделись в Москве, правая рука Хабарова была упрятана в какую-то немыслимую железную конструкцию. Беда случилась уже после Перевала, когда батальон выдвигался по ущелью и его обстреляли душманы. Первая пуля, попавшая в Хабарова, была разрывной, вторая — обычной, обе ударили в одну руку, раздробили кость.

Больше года провел в госпиталях Леонид, перенес десять сложнейших операций. Ему предлагали инвалидность — отказался, предлагали спокойную штабную работу — отказался. Сейчас Хабаров — командир части, заочно учится в академии имени М. В. Фрунзе. Мы встреча: емся, когда он приезжает в Москву на экзамены или на сборы, любим вспоминать, как торопился посланный им с гор за мной бронетранспортер, пока я, такой-сякой, смывался на самолете…

Недавно прочитал в одной из центральных газет письмо-наставление школьникам к новому учебному году, подписанное «Гвардии майор В. Манюта». Так это же Володя Манюта, тоже десантник, с которым встречался в первые афганские дни и разминулся через год: он уехал сдавать экзамены в военную академию, а я приехал в его батальон, в ту долину, где навечно попрощался с Гладковым… О Федоре Борисовиче Гладкове, о последних часах его героической жизни и в меру возможного рассказал в главе «Долина испытаний». Не упомянул там его родословную: он внук известного советского писателя Федора Гладкова, сын фронтовика, капитана 1 ранга в отставке Бориса Федоровича Гладкова, встретившего Великую Отечественную войну командиром торпедного катера на Черном море. У отца — восемнадцать боевых наград за мужество в борьбе с фашизмом, у сына — два ордена за мужество в выполнении интернационального долга.

С Борисом Федоровичем мы встретились позже, в Москве, долго и откровенно говорили о солдатских судьбах, о великой цене, которой достигается мир в этом непростом мире, о памяти. Священна память героев прошлого, но не должны оставаться безвестными и подвиги их сыновей.

И снова встречи, снова воспоминания…

В коридорах ГУК — Главного управления кадров Министерства обороны — столкнулся с Женей Скобелевым. Солидный, представительный, с повой звездой на погонах. Да полно, с ним ли накручивали десятки горных километров в боевой разведывательной машине, множество раз взлетали на вертолете в тревожное афганское небо, до рассвета говорили о семьях, о друзьях, о любви?..