Юрий Иваниченко - Разведотряд Страница 31

Им двоим — нет, конечно, не простым бойцам партизанского отряда майора Калугина, — что делить? Дно общего голодного котла скребли их засапожные ложки. Считанными гранатами и патронами делились — а черноморцы всегда пользовались у партизан заслуженным авторитетом. Да и с Калугиным, настоящим боевым офицером, взаимопонимание у них было, как говорится, с полуслова — война, она, как всё тот же общий котёл. Один на всех, со своей горькой кашей.

А вот как сам Калугин никак не мог найти общего языка с представителями крымского обкома, прикомандированными, на его голову, к штабу 2-го сектора «для укрепления и общего политического руководства», так и они…

Хотя, по правде сказать, черноморцы, по прямоте «полосатой души», этого «общего языка» и искать особенно не рвались. Охотнее занимались другим: то диверсионные, то разведывательные вылазки производили, то участвовали в перехвате спасительных «гондол» — скромной, чтобы не сказать скудной, помощи от «Большой земли» продовольствием и боеприпасами. Гранатами, патронами, медикаментами.

Каждая такая «гондола», сброшенная на парашюте, помогала, а то и попросту позволяла отряду жить и сражаться.

Но татары из окрестных сёл мгновенно оценили положительные стороны падающего с неба довольствия, и охота за «гондолами» превратилась у них в эдакое родовое занятие. Выставляли наблюдателей на все точки, откуда просматривались склоны и яйлы — и хорошо знали, сволочи, эти точки. Так что приходилось устраивать настоящую охоту на охотников, весьма прилично ориентирующихся в этой горнолесной местности, а иногда попросту отбивать «гондолы».

Расходуя драгоценные патроны, а то и теряя товарищей…

— Тут, конечно, глубина такая… аукать ох… охрипнешь… — продолжал Антон Каверзев.

Рязанская его блинная «ряшка» заметно осунулась за месяцы партизанской жизни.

— Но я и по берегу вижу, что бухта чистая, к постою боевых кораблей нисколько не приспособленная. Причалы, прошу пардону за выражение, «гулящие», тут только яхтам швартоваться да яликам с барышнями, да и никаких береговых коммуникаций на предмет регулярного снабжения к ним не ведет. Что, немцу от дороги до причалов бочки с бензином по козьим тропам катать прикажете? Опять-таки, прожекторные установки, прошу обратить внимание: сугубо для обслуживания береговой артиллерии. У них причал в мёртвой зоне остается, угол спуска не тот…

— Полноте поучать, Антон Саныч… — с усмешкой поскрёбся в куцей бородке Войткевич.

Эта рыжеватая бородка вкупе с тёплым немецким кепи сделали его совершенно похожим на шотландского шкипера прошлого века.

Впрочем, общим и самым выразительным приобретением в наружности морпехов по ходу партизанского быта стали глубокие тени под глазами и набрякшие складки век — печень устала, но отнюдь не от излишеств: организм жрал самоё себя за неимением подпитки извне. Голод едва ли не с первых дней стал главным врагом крымских партизан, а борьба с ним — едва ли не главной боевой задачей.

Сейчас, однако, перед «бомбардиром» и «корсаром» (так они величали друг друга по должности) стояла другая задача, гораздо более важная, поставленная не вечно ворчащим голодным брюхом, а самим разведштабом флота.

— Не вчера родились, с вашего позволения… — продолжал привычно подыгрывать Яков Осипович. — То, что причалы по сю сторону Гурзуфского мыса, столь вами критикуемые, с военной точки зрения — хрень полная, не удивляет меня ничуть. Я более удивляюсь вам, Антон Саныч. Ну, санаторные это причалы Гелек-Су, мать их так, так что это вам вздумалось тут подводный флот великой Германии удить?

— А кой чёрт тогда мы тут с вами пустое брюхо отлёживаем? — мрачно нахмурился Каверзев. — Я бы с большим удовольствием сейчас бычка черноморского половил с камешка, чем ваши подлодки.

— Не могу не разделить вашего мнения, — вздохнул лейтенант. — Я бы сейчас даже ежели б русалку поймал бы, то сожрал бы в сыром виде. Она, бедная, просилась бы, а я б рыдал и жрал…

Каверзев покосился на него с лёгким замешательством, поёжился.

— Во живодёрня-то…

— Ага! — легко согласился Войткевич. — Даже самому любопытно: это мне как браконьерство зачлось бы на том свете или как надругательство с особым цинизмом? Ладно, хорош трепаться. Пока вы там, по обыкновению, рекогносцировку объектов проводили, господин бомбардир, я за дорогой на Гелек-Су проследил…

— Неужто протащили? — хмыкнул старший сержант.

— Чего? Подводную лодку? Нет, конечно… — насупив на глаза суконный с подбивкой козырёк кепи, лейтенант перевернулся на спину, жмурясь от жидковатого осеннего солнышка и демонстрируя всем своим видом, что выискивать на берегу Артековского урочища больше нечего. — Подводных лодок, конечно, нет, — продолжил он резонёрски. — А вот морские офицеры есть. Видел штуки три в штабной «лоханке»[9]. И, прошу заметить, офицеры — не менее чем капитанского ранга, а не какие-нибудь там штурманы десантных ботов или «зибелей»[10]…

Каверзев, с козьей разборчивостью, не спеша, выбрал прямо перед собой сухую былинку, выкусил её из сухостоя и принялся жевать, осмысливая услышанное.

— А откуда, с какой стороны, изволили наблюдать, Яков Осипович, супротивника? — спросил он наконец.

— Правильно спрашиваете! — одобрительно кивнул-мотнул козырьком кепи Войткевич. — Во-он, оттудова…

Он, поленившись перевернуться на живот, ткнул большим пальцем в сторону Аю-Дага и, упреждая недоумение собеседника, кивнул ещё раз.

— Правильно. Оттуда, откуда вроде бы неоткуда…

Антон поднял бинокль. В глаза его моментально бросились приближённые до мелких подробностей почти отвесные бурые склоны, изборождённые расщелинами, с красноватыми отвалами осыпей, неровно переходящие в узловатый голодный кустарник. А далее, выше — уже скрытые порыжевшими кронами леса.

— А что там?

— Барская усадьба, насколько я знаю… — перевернулся-таки, старчески кряхтя, лейтенант. — Фамилия ещё такая, для фрицев вполне подходящая… Графа Гартвиса, кажется.

Каверзев опустил бинокль ниже, и взгляд зарылся в листве величественных парковых вязов, где и впрямь виднелись местами старинные черепичные кровли. Судя по провалам и прорехам в них, в которых, словно ребра скелета, белели шпангоуты стропил — усадьба была заброшена. И давно, едва ли не со времени самих графьев.

Но Войткевич возразил, будто услышал:

— Мне говорили, что там перед войной были хозяйственные постройки лагеря «Верхнего». Вон его корпус, ещё ниже, в парке…

— Значит, оттуда и ехали? — сплюнув наконец жёлтую былинку, уточнил Каверзев.

Лейтенант согласно угукнул и со временем, почесав всё ещё непривычную ржавую бородку, добавил:

— Воистину говорили краснокожие красноармейцы-индейцы.

— Чего они вам говорили? — вяло поинтересовался Каверзев, снова приникнув к биноклю.

— Если долго сидеть у реки, то, рано или поздно, мимо проплывёт труп твоего врага…

— Ну, для трупов они слишком бодро выглядят.

— Что, опять едут? — подхватил бинокль и Войткевич.

Встрепенулся и третий их, не в пример молчаливый, собеседник. Тот самый немецкий овчар Блитц-Молния, которого Яков интуитивно и не без нотки чёрного юмора перекрестил в Блицкриг-Blitzkrieg, а если командовать — всё равно Блитц.

Правда, мысль о «молниеносном броске» пришла Войткевичу в голову, когда молодой овчар не столько по юношеской придури, сколько из соображений самых практических охотился за жирной крымской саранчой. С завидным для хозяина успехом — всё неплохой доппаек в отсутствие основного. И не только за саранчой, но и за дичью, а то и до кошар добирался, — так что серьёзно выручил нового хозяина и его соратников самой страшной голодной весной. В засадах же Блицкриг, принуждённый командой «лежать!», всегда изнывал, и поэтому на редкое зрелище уставился с любопытством уличного зеваки, то есть разинув пасть и вывалив язык. Хотя уж для кого-кого, а для него зрелище это было более чем привычным, но, к немалой радости нового хозяина, никакого ностальгического скулежа не вызывало. А могло бы… Вспомнить только парующие мослы в волосатой руке повара Берцоффа…

По пыльной кремнистой дороге тарахтел мотоцикл с коляской и беспечно зевающим пулемётчиком, и вслед за ним — открытый, как-то по-граждански белый, изящный «вандерер» с одним-единственным седоком кроме, конечно, водителя.

Лейтенант прищурился, приподнялся на локтях…

Немецкий офицер снял характерную капитанскую фуражку с золотым легионерским орлом на белом чехле, чтобы забросить под козырёк густую русую чёлку, лезшую на ветру в глаза. В стоячем воротнике его белого кителя поверх газового шарфа блеснул «железный крест».

— Вот, фрайер! — не выдержав, процедил Войткевич. — Как до девок едет… бодаться. Я б его самого…