Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба Страница 32

«Что же? — Доктор сделал усилие, сел, пощупал бока, грудь, спину и ощутил: горячее потекло под рубашку с плеча. — Ах, черт! — Он тронул рану на шее, чего не разрешал своим больным, стряхнул с пальцев кровь. — Зазевался, вот и толкнуло».

Иван Иванович встал, но сразу нагнулся — пули посвистывали над степью, — согнулся еще и зашагал по балке к операционной, то и дело встречаясь с бойцами, связистами и легкоранеными, которые в сопровождении санитаров шли к эвакопункту. До операционной хирург не дошел: закружилась голова, и он чуть не сбил с ног женщину в шинели, накинутой на белый халат.

— Товарищ Аржанов, голубчик, вы ранены? — услышал он испуганный голос Софьи Вениаминовны, которая подхватила его под мышки и, крепко обняв и придерживая, повела.

Ветер дул с северо-востока, окрестность тонула в дыму, багровом от зарева, охватившего почти все небо, и отовсюду доносились взрывы, как удары гигантских кувалд, отдававшиеся звоном в ушах.

— Осторожнее! — приговаривала Софья Вениаминовна, сводя доктора вниз по ступеням в блиндаж, где он был недавно и где лежали раненые после операций. — Вот и хорошо! Тут мы вас и посмотрим! — сказала она, усадила его на табурет в перевязочной и подняла лампу так, чтобы рассмотреть рану. — Ничего, могло быть и хуже. На несколько миллиметров поправее, и был бы полный выход в тираж. Товарищ Фирсова! Идите сюда, дорогая! Требуется маленькая обработка.

«Лариса!»

На душе у Ивана Ивановича захолонуло.

Лариса не могла вспомнить, сколько времени она провела со своим сынишкой в уцелевшем подвале какого-то разрушенного дома. Долгое время мальчик не приходил в сознание, потом открыл мутные глазенки, поводил ими бессмысленно и снова точно заснул. Он не говорил ни слова, ничего не слышал и не узнавал мать.

Прижимая его к груди, она ходила под низкими сводами, словно уносила от опасности уцелевшего детеныша, боясь хоть на минуточку присесть с ним: внизу стояла сизая пелена, в которой раздавались то хрипы, то стоны — дым душил людей в подземельях. Прибежавшие дружинницы вытащили из подвала раненых и увели Ларису, обезумевшую от горя.

Она попала в береговой медсанбат. Когда у нее хотели взять сына, она начала бурно сопротивляться и плакать. Тогда возле нее очутилась Наташа Чистякова.

— Лариса Петровна, миленькая! — сказала девушка усталым голосом, глаза ее были красны и слезились, изъеденные дымом. — Ведь вы уморите себя и Алешу убьете так. Ребенку требуется покой, ему лекарство нужно, а вы его таскаете, как кошка котенка. Успокойтесь. Он будет здесь, я сама буду за ним присматривать.

Наташа погладила Ларису по голове и тихо взяла у нее мальчика, совсем так, как брала мертвых детей из рук матерей, сошедших с ума. Чего только не насмотрелась она за эти сутки!

Потом Лариса очнулась где-то на полу. Возле нее на сене, прикрытом простыней, тихо, как мышонок, сидел Алеша. С минуту они молча смотрели друг на друга. Все пережитое встало перед Ларисой, страшной болью стиснуло сердце. Она чуть не закричала. Но ее сын был тут, рядом, и задумчиво, совсем по-взрослому, смотрел на нее.

— Алеша! — еле слышно прошептала она.

— Спи, мамочка. — Алеша заботливо прикрыл ее полой шинели. — Доктор сказал: это хорошо, что ты спишь.

— Алеша!.. — Она прижала к губам его маленькие руки. — Ты меня слышишь?

— Конечно, слышу, — серьезно и немножко удивленно ответил он. — Только я не помню, как мы пришли сюда.

Вздох, похожий на стон, вырвался у Ларисы, но она взглянула на сына, увидела его готовность заплакать вместе с нею и резким движением села на постели, подавляя подступившие рыдания.

— Тебе лучше стало? — спросил мальчик, обнимая ее. И по тому, как он заглянул ей в глаза, как ласкался, женщина угадала его желание спросить о чем-то и смутную боязнь снова расстроить ее.

И все-таки он спросил:

— Фашисты убили их? Да?

Лариса промолчала, не в силах произнести ни слова.

— Сказали: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» И мы побежали прятаться. Не сразу побежали. Бабушка лежала в постели. А потом как застреляли, как затряслось все, она вскочила. Пошла и упала. Мы ее поднимали. Мы еще вернулись, взяли узел. Танечка надела новую шубку. И уж тогда побежали в подвал. И другие туда побежали. А на улице лежала лошадь… Лежит, лягается всеми ногами, и кровь кругом. А возчик сидел на тротуаре и держался за голову. И пока мы шли, так сидел. А в фартуке на коленях у него тоже была кровь. И туда еще текло с головы. Бабушка все кричала: «Алеша, скорее! Не оглядывайся, Алеша!» И тащила меня за руку. А Танечка тащила узел. И все тряслось… Как сейчас, — заключил Алеша и заплакал, наконец-то осмыслив, что произошло…

Лишь к утру следующего дня Лариса смогла подумать о том, куда им податься. Ей предлагали переехать на левый берег. Сначала она согласилась, но когда увидела Волгу, серую, дымную, покрытую всплесками огня и воды, то переправа испугала ее. Ей показалось, что она должна взять своего мальчика и, подняв его над головой, пойти навстречу вражескому обстрелу.

Многие жители бежали с детьми в голую степь, точно во время землетрясения, и Лариса подумала о своем полевом госпитале… Воспоминание об Аржанове вызвало у нее новую боль и вместе с тем стыд. Теперь она готова была обвинить себя в том, что, увлекшись этим человеком, не узнала вовремя, уехали ли ее дети. Мысль о том, что она стремилась к нему, когда дорогие ей беспомощные существа были оставлены на произвол судьбы, одна эта мысль приводила Ларису в неистовое отчаяние.

И все-таки молодая женщина решила вернуться в госпиталь: там сейчас было единственное убежище для ее ребенка и работа, которую надо выполнять по долгу воинской службы.

— Ой, Иван Иванович! — воскликнул Леня Мотин, по-бабьи всплеснув ладонями, и захлопотал, толкая всех острыми локтями.

— Мотин, не суетись! Давай сюда по порядку: спирт, скальпель, бинты, — властно распоряжалась Софья Вениаминовна.

Иван Иванович в это время нетерпеливо смотрел на дверь, завешенную простыней.

— Здравствуйте, Лариса Петровна! — волнуясь сказал он, увидев знакомую руку и полуобернутую назад гордую голову; входя в перевязочную, Фирсова заканчивала с кем-то разговор.

Когда она подошла, Иван Иванович поразился ее сурово-отчужденному выражению. Перед ним стояла совсем другая женщина. Перемена в ее лице, точно обтаявшем за последние дни, тоже поразила его. Огромными стали глаза — широкий траур ресниц еще увеличивал их, — почти просвечивали полукружия век и тонкие крылья заострившегося носа, а горькие складочки отяжеляли углы скорбно сомкнутых губ. Это было лицо смертельно раненного человека, и тем не менее оно было прекрасно!

«Милая! Бедная моя! Сколько пришлось тебе перестрадать!»

Иван Иванович даже забыл, что его ранило, смотрел на Фирсову, ощущал прикосновения ее рук, и наперекор всему росло в нем желание большой любви и счастья.

— Удачный случай, — сказала Лариса Софье Вениаминовне, обращая к ней глаза, которые, кажется, никогда не освещались блеском улыбки.

«Очень удачный, — мысленно повторил Иван Иванович, следя, как она привычным жестом надевала белую маску. — Хоть это помогло увидеть тебя вблизи!»

Но глаза женщины напоминают ему о ее горе, и лицо его тоже тускнеет.

— Вам хуже? — тревожно спрашивает Софья Вениаминовна, отыскивая кончиками пальцев биение его пульса. — Нет, ничего, — отвечает она сама себе. — Держите голову, вот так. Сейчас мы все устроим. И до утра придется вам здесь полежать…

— Лариса Петровна, товарищ Решетов вызывает вас в операционную, — сказал среди ночи Леня Мотин.

Иван Иванович, лежавший на нарах в угловом отсеке, увидел, как Лариса осторожно высвободила руку из ручонок спавшего сына, возле которого прикорнула не раздеваясь, как прикрыла его серым солдатским одеялом, поправила прическу и быстрой походкой прошла между нарами. Иван Иванович ждал: может быть, подойдет, спросит о самочувствии… хоть взглянет мимоходом. Он бы подошел и спросил любого из своих врачей. Пусть пустячная была бы царапина, но спросил бы. А она — нет. Ушла!

— Мама! — испуганно позвал сразу проснувшийся Алеша.

Иван Иванович шевельнулся — встать, но возле мальчика появился Леня Мотин.

— Спи, хлопчик. Мамочка ушла на работу.

— Я боюсь, когда она уходит… Уйдет и не придет… Как бабушка…

— Не надо вспоминать, Лешечка! — сказал Леня Мотин, садясь возле на койку и по-матерински поглаживая круглую головку, темневшую на подушке. — На войне всегда так: сегодня живой, а завтра нету.

— Мы дома жили…

— Что поделаешь, раз война пришла прямо в дом. Вот прогоним фашистов, и опять хорошо у нас будет.

— А командир живой, которого в лицо ранили?

— Нет, умер. Только что унесли.