Александр Великанов - Степные хищники Страница 33

Эту перемену Щеглов воспринял с полнейшим безразличием, сдал Отделение, простился с сослуживцами и всю дорогу до Уральска молчал.

В отделе кадров Щеглова принял знакомый начальник, тот самый, который направлял его в военно-конский запас.

— Здравствуй! Не надоело в нестроевщиие? — приветливо шутил он. — Да чего ты мрачнее тучи? Иль жаль было с друзьями расставаться?

— Уже расстался, — буркнул Щеглов.

— Не тужи! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречается. Между прочим, Тополева Ивана знаешь?

— Знаю, конечно.

— А Кондрашева?

Щеглов поднял глаза.

— Говори спасибо! Даю их тебе командирами взводов. Доволен? Будешь формировать эскадрон. Сейчас иди прямо в Отдел формирований и принимайся за дело!

Горе горем, а дело делом. Хлопот по формированию оказался полон рот, но к назначенному сроку — 31 декабря — родилась новая боевая единица, боевая потому, что молодых, необстрелянных красноармейцев в ней почти не было, основную массу составляли люди, прошедшие огонь империалистической и гражданской войн — старые солдаты.

Но и окончание работы не радовало Щеглова, по-прежнему он ходил сумрачным, подавленным и только один раз сбросил владевшее им оцепенение. Причиной тому был прибывший вместе с Тополевым из Соболевского эскадрона Санька Сумкин, говоря точнее, Сумкин сыграл роль той последней капли, которая переполняет чашу.

Утром было построение. Осмотрев, проверив все до последнего ремешка, Щеглов отпустил людей и, вернувшись в канцелярию, неожиданно почувствовал, что делать ему больше нечего. Перебрал в уме, не упустил ли чего, не забыл ли, — нет, все сделано, все в порядке. И тут память подсказала: «Ты не был у Тани Насекиной. Верно», — спохватился Щеглов и направился в госпиталь. Здесь ждало разочарование:

— Медсестра Насекина у нас не служит. Она — в Покровске, — ответили в госпитале.

— Огорченный Щеглов возвратился в эскадрон.

— Товарищ командир, Сумкина надо в госпиталь класть, — доложил Тополев.

— Почему? — удивился Щеглов, — только что на построении он видел Сумкина здоровехоньким.

— Спросите его сами! Сумкин, иди сюда!

— Что с тобой? — спросил Щеглов вошедшего.

Сумкин покраснел, как кумач, и не ответил. Сидевший за столом писарь, пряча ухмылку, уткнулся носом в бумаги.

— Спрашиваю, чем заболел? — повторил Щеглов.

— Тр-триппером.

— Где поймал?

— Т-там… Ездил за сеном на бухарскую сторону, ночевал у вдовы одной…

— Когда это было?

— Недели две тому назад.

— Недели две… Погоди! Так после этого ты домой ездил?

— Да.

— С Павлишкой спал?

Молчание.

— Ну?!

От окрика писарь, как испуганная лошадь, дернул головой.

— Виноват…

— Что же ты наделал?! Ты Павлишку заразил, негодяй! Кобелина паскудный!

Ременная плеть свистнула в воздухе. Щеглов с размаху вытянул Саньку по спине. Тот скорчился, но с места не сошел. Второй, третий удары заставили его попятиться, а затем пробкой вылететь из канцелярии. Вдогонку ему гремела ругань до глубины души разъяренного человека.

Вне себя Щеглов вернулся на квартиру.

— Гришин, самогонки достанешь?

— А я уже припас, товарищ командир. Новый год, как положено, встретим, — понимающе сощурился коновод.

— Сколько?

— Фляжку.

— Мало. Сообрази еще одну!

— Много будет, товарищ командир. Вам вредно.

— Поговори еще! Сказано, достань!

— Разве гости придут? Тогда я в момент, сию минуту то есть — сдался Гришин, уловив в голосе Щеглова непреклонные нотки.

— Подожди! Сначала давай сюда эту фляжку и закуски!

В ту новогоднюю ночь по улицам Уральска шутоломно носился пьяный всадник, за ним, с трудом поспевая, следовал другой. Завидев у ворот дома группу девушек, пьяный направил к ним коня.

— Милые вы мои, хорошие! — заплетающимся языком выговорил он. — Люблю я вас…

Девушки засмеялись.

— Л-люблю и… ненавижу. Шкуры вы, предательницы, обманщицы, — голос пьяного дрогнул. — Разбили мою жизнь… — Всадник упал на шею коня и зарыдал.

— Товарищ командир, не надо. Поедемте на квартиру! Товарищ командир! Боже мой! Вам же вредно, — чуть не плача, уговаривал второй.

— Отстань, Гришин! Отвяжись! Не понимаешь ты меня и никто не понимает. Эх!

Прошло немало времени, давно убежали испуганные девушки, много погасло в окнах веселых огоньков, а пьяный кавалерист, махая руками, продолжал рассуждать и жаловаться.

Шедший серединой улицы патруль, заметив конных, остановился. Один из патрульных направился к воротам.

— Что за люди? — спросил он.

— Командир эскадрона ВНУС[42], а я его коновод.

— Что это с ним?

— Жену потерял.

— А-а!

Патрульный вернулся к своим, пошептался, и все, не оглядываясь, пошли дальше. На городской каланче часы пробили полночь. Наступил Новый год.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БУРАН

Глава первая

ЯНВАРЬ

Морем бескрайним раскинулась заволжская степь. Желто-красное, как прихваченный морозом кленовый лист, опускается к горизонту солнце. От него, переливаясь, как лунный свет на Волге, бежит по снегу светлая, искрящаяся полоса. Курится поземка. По выщербленной подковами узкой дороге идет по два в ряду кавалерия. Колышатся папахи, поблескивают стволы винтовок, скрипит снег под копытами, визжит под полозьями четырех пароконных подвод. От дыхания людей и лошадей над колонной струится пар.

— Командира второго взвода ко мне!

— Командира второго взвода к командиру эскадрона! — покатилось приказание по рядам.

— Высылай, Костя, квартирьеров, в следующей деревне будем ночевать, — распорядился Щеглов.

— Слушаюсь.

Через несколько минут голову колонны обогнали несколько кавалеристов, и не успела за ними осесть снежная пыль, как возвратившийся Кондрашев доложил:

— Ваше приказание выполнено.

— Хорошо, — кивнул головой Щеглов: — Случайно не знаешь, чем зуб лечить? Разбаливается, черт!

— Отродясь зубы не болели, товарищ комэск. Ветфельдшер, поди, знает.

— Откуда ему знать, — у лошадей зубы не болят, — скептически заметил Щеглов. — Придется до Александрова Гая терпеть.

Щеглова мутило. После вчерашней пьянки болела голова, мучил стыд.

«Напился, как самый безмозглый идиот, всю дурь свою показал!» — на разные лады корил себя Щеглов.

— Товарищ командир, товарищ командир! — несколько раз повторил Кондрашев, глядя на кривящееся от боли лицо комэска.

— Что?

— Легли бы вы в сани да тулупом укрылись.

— Один черт!

В деревню приехали с огнями. Войдя в первый попавшийся дом, Щеглов разделся и полез на печку. Зуб ныл нестерпимо. Гришин побежал за ветфельдшером. Последний принес кристаллическую карболовую кислоту. Решили едкий кристаллик положить в дупло, чтобы убить нерв. По теории как будто хорошо, на практике получилась ерунда: кристалл в дупле не держался и, вываливаясь, жег рот и язык. Таким образом, к зубной боли прибавились ожоги, болело теперь все: зубы, десны, язык, лицо и голова. Промучившись ночь, Щеглов наутро продолжал поход в санях под тулупом.

Последняя ночевка была под самым Александровым Гаем. Щеглов стонал и грел щеку о горячие кирпичи хозяйской печки.

— Товарищ командир, что я вам скажу, — таинственным шепотом сообщил Гришин. — Здесь мальчишка есть, может зубы заговаривать. Позвать?

— Отстань, Гришин!

— Да ведь полегчает. Я позову?

— Иди ты к черту! Глупости все эти наговоры.

Гришин обиделся и умолк. Вошел Тополев.

— Болит?

Иван Иванович долго сидел, сочувственно вздыхая, а потом не вытерпел:

— Чем так маяться, позвали бы мальчишку, — не съест же он вас. А вдруг польза получится.

Щеглов промолчал, а Тополев, приняв молчание за знак согласия, показал Гришину глазами на дверь. Тот моментально исчез.

Мальчишке-ворожею было лет двенадцать. У него было привлекательное ребячье лицо — круглое, курносое, с живыми карими глазами. Он важничал и держался с крестьянской степенностью.

— Можно заговорить на чай, а можно на соль, — произнес ворожей, обведя взглядом присутствовавших.

— Гришин, у тебя чай есть? — спросил Иван Иванович.

— К-ха! Весь вышел, товарищ комвзвода, только вчера кончился, — смутился коновод, давно заваривавший кипяток ржаными сухарями (для цвета).

— Возьмите у меня щепотку, — вмешалась хозяйка, молодая, миловидная женщина.

Получив требуемое, ворожей отошел в угол, где висели иконы, и начал что-то шептать. Шептал он долго, а затем подал Щеглову заговоренный чай:

— На зуб положьте!