Александр Великанов - Степные хищники Страница 34

— Возьмите у меня щепотку, — вмешалась хозяйка, молодая, миловидная женщина.

Получив требуемое, ворожей отошел в угол, где висели иконы, и начал что-то шептать. Шептал он долго, а затем подал Щеглову заговоренный чай:

— На зуб положьте!

Щеглову никогда не заговаривали зубы (по крайней мере, в прямом смысле этого слова), и любопытство на время притупило боль. Криво улыбаясь, комэск взял щепоть и сунул в рот, — не хотелось обидеть мальчугана.

— Дай ему сахара! — приказал он Гришину.

Ворожей поблагодарил и ушел. Зуб на какое-то время утих, а затем принялся сверлить пуще прежнего. В голову надоедливо лезла виденная в детстве картинка из смешной книжки, настойчиво повторялся стишок к ней:

Такой жизни стал не рад,Головой махнул в ушат.

Речь шла о неком Степане, у которого болели зубы.

«Действительно, махнешь головой в ушат», — сердясь и иронизируя, думал Щеглов.

Пытка кончилась на следующий день в Алгае, где зубной врач единым рывком удалил зуб. Пустяковый, казалось бы, эпизод сыграл в жизни Щеглова большую роль — проезжая по пути через Шильную Балку, Щеглов из-за больного зуба не побывал у родни, — а дядя Никанор мог бы кое-что рассказать об Устинье…

Хотя Иван Герасимович приводился вдове Пальговой дальним родственником, но они были близки. Еще до революции Иван Герасимович частенько наведывался в Гуменный, скупал по дешевке у хуторян мясо, масло, шерсть, кожи. Старик Пальгов, Устин отец, бывая в Уральске, останавливался у кума, посредничал между ними и станичниками. Грамотный человек был Иван Герасимович: до старости служил писарем при большом начальнике и, отслужившись, работы не чурался — строчил прошения-заявления, попутно зашибал копейку, приторговывая. Ко всему прочему не обидел бог писаря любознательностью: бывало, какую бумагу ни подошьет, обязательно допрежь того прочитает, и если понадобится позже справка, то Иван Герасимович тут как тут: вспомнит, в каком деле бумага подшита, и сразу найдет. За это самое начальство благоволило к Ивану Герасимовичу. Году в двенадцатом в Саратове готовился судебный процесс над эсерами, и следственные нити дотянулись до самого Уральска. Завязалась переписка. Иван Герасимович таковую читал и подшивал. Читал, читал и дочитался — понравилось ему кое-что у эсеров. Плохо ли, например, обзавестись усадебкой десятин на сорок и жить помещиком, припеваючи! Не думайте, что казак был недоволен царем и царскими порядками! Нет. Боже упаси! Совсем напротив. Никому Иван Герасимович об этом не сказал, ничто в нем не изменилось, осталась лишь мыслишка — не плохо бы.

Кончился процесс. Началась война с немцами. Иван Герасимович успел забыть эсеров и вспомнил о них лишь после Февральской революции, когда стали выбирать в Учредительное собрание, и не только вспомнил, но и высказался:

— Голосуйте, станичники, за эсеровский список, — эта партия правильная!

Узнали эсеровские заправилы о казаке-агитаторе и зачастили к нему во двор. Завязалась дружба, которую не прервало взятие Уральска красными войсками. Старые знакомые не забыли Ивана Герасимовича и время от времени заглядывали.

Разумеется, Устя ничего этого не знала, но, придя к Ивану Герасимовичу, как говорится, попала в кон. Старый казак расспросил ее, подумал и посоветовал.

— Ты, Устенька, поживи пока у меня, отдохни, а я расспрошу у знающих людей. Может быть, достанем тебе документ на чужую фамилию, а может статься, определим на жительство в другую местность.

Дня через четыре пришел незнакомый Усте человек. На казака он был не похож: одежда, как у иногороднего — пиджак, брюки навыпуск. Лицо сухое, умное, глаза колючие, губы тонкие, плотно сжатые, лишнего слова, видать, не выпустят.

— Так вы и есть Маруся? — в упор спросил он, когда Иван Герасимович вышел из горницы.

От этих слов захолонуло на сердце. Откуда ему известно?

— Какая еще Маруся? — хрипло вымолвила она.

— Не будем прятаться друг от друга! Я приехал от Василия Алексеевича Серова и помогу вам, — ласково проговорил человек.

— Почему вы думаете, что я — Маруся?

— Это же очень просто: вы были в районе Чижинских разливов, в отряде повстанцев, а там была только одна женщина — Маруся.

Задав еще несколько вопросов и убедившись, что перед ней сидит действительно доверенный Серова, Устя кивнула головой:

— Да, я — Маруся. Что же из того?

— В Уральске вам оставаться нельзя.

— Я и не собираюсь.

— У вас есть на будущее какой-либо план?

— Н-нет.

— А что вы скажете, если мы предложим вам снова принять отряд? Надвигаются крупные события, большевизм доживает последние дни. В стране голод, недовольство продразверсткой. Не сегодня-завтра восстанут Самара, Саратов, Тамбов, Ярославль, Кронштадт. На Дону уже вспыхнуло восстание, Заволжье на очереди…

Устя ломала пальцы.

— Не тянет меня Марусино обличье, — наконец призналась она.

— Печально!.. Но тогда, может быть, вы согласитесь работать разведчицей? Это — идея, — оживился гость. — Я слышал, что ваш муж формирует эскадрон особого назначения. Находясь при муже, вы сможете снабжать нас отличной информацией. Верно?.. Относительно Грызлова не беспокойтесь! Едва ли он донес на вас (во всяком случае, мы это проверим и, разумеется, примем меры, чтобы этого не случилось в дальнейшем).

— Только не это! Я не хочу, — вырвалось у Усти.

— Почему? Мужу вы не повредите, а нам…

— Нет, нет! Не говорите!

Тот нахмурился.

— В таком случае что ж? Надеюсь, вы понимаете, что отказ от борьбы с большевиками означает измену, предательство и… — человек красноречиво щелкнул пальцами.

Устя побледнела. Она была, как в тяжелом сне. На мгновение представились: снова камыши, скитания, кровь, бессмысленные убийства, насилия, грабежи. И от этого не уйдешь, не спрячешься, сквозь землю не провалишься. Неужели нельзя быть просто женщиной и жить для себя?! Устинья до крови закусила губу. Черты лица исказились таким отчаянием, что доверенному Серова стало ее жаль.

— Я вас не тороплю. Подумайте и завтра, послезавтра дайте мне ответ!

— Нечего тянуть. Давайте отряд! — отрезала Устинья.

Глава вторая

НОВЫЙ ОЧАГ

10 декабря 1920 года в станице Михайловской Донской области вспыхнуло восстание. Кулаки и часть зажиточных казаков, разогнав Советы, начали грабить ссыпные пункты, кооперативы, арестовывать и расстреливать коммунистов, продработников, советских служащих. Мятежники выбросили лозунги: «Советы без коммунистов!», «Даешь свободную торговлю!», «Долой продразверстку!».

В какие-нибудь два-три дня мятеж охватил район Михайловка — Сидоры — Серебряково — Усть-Медведица. Стоявшие в Михайловке караульный батальон и караульная сотня перешли на сторону восставших. Во главе 2000–2500 вооруженных повстанцев оказался бывший командир караульного батальона Вакулин, его заместителем и одновременно председателем «Совета Пяти» — Попов.

На одном месте мятежники сумели продержаться всего несколько дней. 22 декабря подошедшие коммунистические отряды выбили вакулинцев из Михайловки и из Серебрякова. Попытка занять станцию Филоново Вакулину не удалась: бывшие на станции войска дали отпор. После короткого неудачного боя банда повернула на северо-восток к границам Саратовской губернии.

Красных Яров в Поволжье уйма — Красный Яр астраханский, Красный Яр самарский, Красный Яр камышинский, Красный Яр иловатский, Красный Яр балаковский… Подмоет степная речка бугор, рухнет пласт чернозема, обнажится красный от глины песок, — вот тебе и красный яр. Поселятся на этом месте люди и назовут село Красным Яром.

Красный Яр камышинский стоит на реке Медведице, Верст на семь растянулся он по берегу. Ниже по течению виднеются ветлы хутора Фоменкова, еще ниже — деревня Гнилой Проток, а напротив, на правом нагорном берегу — село Лопуховка. За Лопуховкой пойдут уже казачьи хутора, земли войска Донского.

Слухи о восстании в Михайловке быстро докатились до Красного Яра. Не ожидая указаний из Камышина, красноярские коммунисты выслали навстречу банде в Лопуховку отряд ЧОН из 70 бойцов. Чоновцы, выехав утром, до места добрались лишь к вечеру, — хотя от Красного Яра до Лопуховки всего двадцать километров, но санный путь еще не установился, и полозья с трудом резали мерзлые кочки земли. На Медведице поверх льда шла вода. Крутую лопуховскую гору обоз едва одолел, не столько лошаденки тащили сани, сколько седоки везли их на себе. В Лопуховке о банде никто ничего не слышал.

— Что же, товарищ начальник, остановимся здесь или дальше поедем? — спросил командира отряда человек в черном поношенном полушубке, туго перетянутом солдатским ремнем. На голове у него была надвинута на лоб шапочка-кубанка. Ватные шаровары аккуратно заправлены в широкие голенища сапог.