Юлиан Шульмейстер - Служители ада Страница 34

Над председательским креслом — портреты Герцля и известных раввинов. Над книжным шкафом — прекрасная копия картины художника Берхта: Ягве сообщает спящему Иакову о богоизбранности возлюбленного народа.

Ротфельд стоит у этой картины, разглядывает, будто увидел ее впервые.

За ним сгорбился начальник жилищного отдела Фраге, от былого апломба не осталось следа.

— Нет, нет, вы, пан председатель, не можете представить, какой ужас на улицах.

— Какой ужас? Избивают и убивают евреев? — не отрывает Ротфельд своего взгляда от картины.

— На улицах строгий порядок, полно шуцполицейских, украинская полиция ничего себе не позволяет.

— Так в чем же ужас?

— О, это самый ужасный ужас — евреев изгоняют из жизни. Проверял выполнение приказа губернатора о передаче имущества, посетил много квартир. И что я увидел? Грабители и разбойники не нападают, но такого грабежа еще не бывало во всей еврейской истории.

— Кто же грабит?

Ротфельд отошел от картины, Фраге увидел необыкновенную бледность его лица, неряшливые пряди волос.

— Кто грабит? — Кроме них в кабинете никого нет, а Фраге снижает голос до хриплого шепота. — Власть грабит! Список разрешенных вещей не имеет никакого значения, можно брать только то, что не нравится немцам. И боже мой, как это делается! Чиновник вонунгсамта или присланный им полицейский объявляет: «На освобождение квартиры — час двадцать минут!». Горе тому, кто сошлется на сроки, указанные в объявлении губернатора. Хорошо, если не изобьют или не отвесят пощечину, только скажут: «Не поможет еврейская наглость! Десять минут уже съел, если не уберешься за час десять минут — вышвырнем, как паршивую собаку». Как за один час собраться? Не на дачу, не в гости к родственникам — на всю жизнь. Как собраться, когда за спиной убийцы с ножами? Нет, о том, что происходит, рассказать невозможно. Я деловой человек, видел, как разорялись люди, хоронил самоубийц, один неудачник застрелился у меня в кабинете. Это было неприятно, расстраивало, но не мешало жить и работать. Каждый отвечал за себя и должен был пенять на себя. Теперь от еврея ничего не зависит, его ум и предприимчивость не имеют никакого значения.

Ротфельд снова разглядывает картину художника Берхта, потрясен сообщением Фраге. Считал его бессовестным человеком, ничего не видящим, кроме своих интересов, а он… Не ошибся, такой он и есть, но в страданиях евреев узрел свой завтрашний день. Сегодня увидел! За оккупационные месяцы он, Ротфельд, много видел страданий евреев, сам немало пережил, но ему казалось, что теперь жизнь вошла в границы порядка. Тяжелого, несправедливого, но все же порядка. Лишили евреев многих человеческих прав; распоряжение губернатора, наконец, определило дозволенное и недозволенное. Для переселения предоставили время, достаточное, чтобы отобрать из всей предыдущей жизни — своей, родителей, дедов и прадедов — самые дорогие для сердца крохи. И снова блеф, снова наглый обман; по прихоти любого чиновника, любого полицая дозволенное становится недозволенным. Не таким ли окажется установленный для гетто порядок? Не такова ли будет призрачная власть юденрата? Раз все дозволено, губернатор может взять баснословную взятку и их, элиту еврейства, тоже загнать в гетто на смерть. Как дальше жить? И надо ли жить?!. Нет-нет, не смеет отчаиваться: ответствен не только за себя — за судьбу евреев. Перестанет действовать юденрат — для всего еврейства незамедлительно наступит неизбежная гибель. Для него — в первую очередь! Спасая евреев, приходится откупаться тяжелыми жертвами. Никакая цена не остановит, когда речь идет о жизни. Да и что видел Фраге? Ну, побывал в нескольких квартирах и увидел злоупотребления немецких чиновников, охочих поживиться еврейским добром. А если б еврейские чиновники выселяли немцев — разве они вели бы себя иначе? И наверняка Фраге посетил квартиры наиболее именитых евреев. Там имеются вещи и ценности, могущие разжечь чужой аппетит. В большинстве же еврейских квартир — барахло, на которое не посмотрит ни один немецкий чиновник. Там не возникают конфликты, там соблюдаются сроки и порядок выселения евреев. И чего этот паникер Фраге так расшумелся? До того расшумелся, что перешел на местечковый еврейский акцент, — такое никогда за ним не наблюдалось.

— Я, Фраге, вами сегодня недоволен. Не установили контакт с чиновниками вонунгсамта, не организовали передачу квартир, подняли шум из-за нескольких пустяковых случаев. Для немецких чиновников в большинстве еврейских квартир нет ничего интересного, копеечное барахло растащит всякий сброд, а общине выставят счет на миллионы. Они только этого и ждут!

— Дай бог, чтоб вы были правы, — трясутся у Фраге отвисшие щеки. — Немецкие чиновники не пожелали со мною разговаривать, заместитель начальника вонунгсамта герр Трамф заявил: «Не суйте вонючий нос в дела, которые вас не касаются!». Я осмелился напомнить ему об ответственности общины за сохранность имущества освобождаемых еврейских квартир. Трамф ответил: «Квартиры и имущество — наши, беспорядки — ваши. Евреи всегда виноваты!». О чем еще мог говорить с ним? И напрасно думаете, что я был только в богатых квартирах — был и в бедных. Знаете, что немцы придумали? Украинцам и полякам заранее выдают ордера на эти квартиры. Конечно, нарочно, чтоб выгоняли евреев, захватывали имущество, создавали беспорядок.

— Зачем это надо? — пожимает плечами Ротфельд.

— Для очередной контрибуции!

Чувствует Ротфельд правоту Фраге и не может понять в чем дело. Губернатор и так получит свое, зачем же создавать новые поводы? Вспоминаются рассуждения Граббе: никто не должен догадаться, когда кончается одна контрибуция и когда начинается следующая. Может, в этом все дело? Так ведь ту, баснословную, «контрибуцию» очень трудно собрать, с одного вола невозможно содрать две шкуры. Это с вола, а с еврея?!

— Ничего не поделаешь! — Ротфельд уже обращается не как начальник к подчиненному, а как к единомышленнику, как преследуемый к преследуемому. — У кого власть, тот диктует. И как бы ни было тяжело, надо помнить, что может быть значительно хуже. Городом не занимайтесь, только устройством евреев в нашем районе.

Устройство евреев! Поляки и украинцы — владельцы окраинных домиков — не спешат переселяться: не так просто бросить свое достояние, нажитое многолетним трудом. Требуют компенсацию, кто с деньгами, те платят. Как следует платят, ведь самое главное — крыша над головой. И он, Фраге, прикладывает руку: освобождаемые дома и квартиры мимо него не проходят — только идиот или сумасшедший может отказаться от денег. Он не идиот и не сумасшедший, золото в это архитрудное и архиголодное время гарантирует жизнь, не трудно представить, по каким ценам будут в гетто продаваться продукты. Сам еврей, понимает еврейские беды, но раз ничего изменить невозможно, каждый должен устраиваться так, как может. Смешно рассуждает пан Ротфельд о жилищном устройстве евреев, но дискутировать с ним ни к чему.

— Слушаюсь, пан председатель, примем все меры к устройству евреев. Только сами знаете наши возможности, один бог мог тремя хлебами накормить десять тысяч людей.

Откланялся Фраге, но Ротфельд задержал его: не находит спасения в своем одиночестве и своем неведении.

— Расскажите, пожалуйста, что происходит на улицах.

— Что на улицах! — Фраге снова охвачен ужасом. — По мостовым идут толпы евреев, ставших сегодня бездомными. Женщины тянут орущих детишек, на ходу кормят грудью младенцев. Видел, как везут и несут на носилках больных, инвалидов. И все тащат узлы, чемоданы, пакеты, много ненужных предметов. Хватали что попало. Какой-то мужчина нес стул, женщина — большую кастрюлю. Изредка встречались подводы: за большие деньги нанимают три и больше семей. Везут барахло, которому давно место на свалке. Не думают о том, что надо на чем-то сидеть, на чем-то есть, на чем-то спать. Ни о чем не думают, — и о чем думать, когда жизнь перестала быть жизнью? На Пелтевной хотел пройти в гетто — там скопилась большая толпа. Дошел до первого оцепления, шарфюрер проверил мой юден ратовские документ и советует: «Идите служебным ходом, в противном случае не отвечаю за вашу ценную жизнь!».

— Спасибо, Фраге, больше вас не задерживаю!

Ушел Фраге, бродит Ротфельд по кабинету, лезет в голову предупреждение шарфюрера. Что происходит на переезде? Может, шарфюрер «подшутил» над Фраге, ведь на улицах города тишина и порядок. А может, входы в гетто — последний этап жизни львовских евреев? Может, юденрат и он, Ротфельд, только приманка для рыбы? А встреча с губернатором, а «контрибуция»? Тоже приманка! Зачем требовать у живых, можно все забрать у покойников. Если так, уже сочтены часы его жизни!

Схватил Ротфельд телефонную трубку:

— Гринберг, срочно зайдите!

Самуил Гринберг сразу явился. Бравый, на спортивной фигуре прекрасно сидит темно-синяя форма старой польской полиции. На левом рукаве — белая повязка с надписями на немецком, украинском и польском: «Комендант еврейской службы порядка». Еще у двери почтительно козырнул: