Юлиан Шульмейстер - Служители ада Страница 35

Схватил Ротфельд телефонную трубку:

— Гринберг, срочно зайдите!

Самуил Гринберг сразу явился. Бравый, на спортивной фигуре прекрасно сидит темно-синяя форма старой польской полиции. На левом рукаве — белая повязка с надписями на немецком, украинском и польском: «Комендант еврейской службы порядка». Еще у двери почтительно козырнул:

— День добрый, пан председатель!

«День добрый! А видел ли розовощекий упитанный боров, как начался этот день? Наверное, ничего не видит, кроме недавно надетой красивой формы». — Ротфельд подошел к Гринбергу, не здороваясь, спрашивает:

— Как организовала служба порядка прием новых жителей, что происходит у входов в еврейский район? Вы лично проверяете?

Гринберг разглядывает председателя: «Прикидывается или свалился с луны?»

— Молчите! Бездельничаете! — Вплотную подошел к Гринбергу, явственно слышится запах спиртного. — В такое время пьянствуете!

Посерел Гринберг, обмякли плечи, уже не кажется таким молодым и спортивным.

— Пан председатель! Я не бездельничаю, и мои полицейские не бездельничают. Мы принимаем входящих в гетто евреев, тех, кто может стоять на ногах, направляем на транзитные пункты. Многие передвигаться не могут.

— Почему не могут? — тут же понял неуместность вопроса.

— Потому что при входе в гетто евреев избивают. Сильно бьют, не всем удается зайти в еврейский район. Я не пьянствую, невозможно смотреть на то, что там происходит. А мне надо не только смотреть — работать.

Ротфельд долго наматывает на шею кашне. Надел пальто, пуговицы не попадают в петли. Справился с пуговицами, напялил шляпу.

— Пойдемте, Гринберг, на Пелтевную, хочу сам посмотреть, что там происходит.

Вышли на Пелтевную, не дошли до железнодорожного переезда, остановились вблизи.

Стоят на переезде друг против друга еврейские женщины — юные, молодые, вступившие в зрелые годы, в руках держат палки. За ними — полицаи с плетями. Стройная длинноногая немка в эсэсовской форме размахивает пистолетом:

— В еврейский район зайдут только победительницы, только они. Не будете сражаться — всех расстреляю. Итак: pa-аз, два-а, три!

Ряды недвижимы. Подходит эсэсовка к еврейке и спрашивает:

— Почему не сражаетесь? Неужели жить не хотите?

— Доченька, моя доченька умрет без меня, отпустите! — рыдает молодая еврейка, протягивая руки к эсэсовке.

Только теперь замечает Ротфельд трехлетнюю девочку, в страхе прижавшуюся к чугунному столбику. И эсэсовка заметила девочку, подошла, погладила по головке, дружелюбно объясняет еврейке:

— Тем более надо сражаться, за себя и за дочь! Молчит еврейка. Подошла эсэсовка, приставила дуло пистолета к затылку:

— Бей стоящую напротив подлюгу!

Катятся слезы, ничего еврейка не видит, не слышит, шепчет какое-то имя, может, дочери, может, бога, который допускает такое.

Прогремел выстрел, валяется на переезде еврейка; ребенок обхватил материнскую шею, истерично кричит:

— Мама, мамочка, вставай!

— Начинаем сражение, иначе все ляжете трупами. А так кому-нибудь повезет: может, этой стороне, может, той. — Не повышая тона, эсэсовка снова командует: — Раз, два, три!

Женщины избивают друг друга палками, лица в крови, краснеет одежда. У эсэсовки разрумянились щеки, заблестели глаза:

— Бейте сильнее, до спасения — метры!

Немногие женщины заходят в еврейский район. Ползает среди мертвых и умирающих трехлетняя девочка, рыдает, зовет маму. Тащатся по переезду согнутые страхом и грузом люди.

Идет Ротфельд от переезда, еле волочит ноги, следом — Гринберг.

На площади Святого Теодора, превращенной в транзитный пункт, толпятся евреи — только попавшие в еврейский район. Подошел Ротфельд к толпе, представился, поздравляет с благополучным прибытием. Не думает, что говорит…

С благополучным прибытием! Одни отвернулись от Ротфельда, другие, перебивая друг друга, изливают свою горечь, переживания, обиды и боль. Рассказывают, как у входа в гетто эсэсовцы и полицаи избивают дубинками, плетями и прикладами, кричат: «Не задерживаться, быстрее проходить!». А переезд — бутылочное горло! Спасаясь от побоев и смерти, рвутся евреи на переезд, закупоривают его, не могут пробиться. Это и нужно эсэсовцам — наводят «порядок», начинается повальный грабеж. Убивают всех, кто попадается под руку, — больше пожилых, инвалидов.

Одно желание у Ротфельда: побыстрее уйти от кошмара, не видеть избитых и изувеченных, не слышать о потоке смертей, заливающем гетто.

— Переживаю, оплакиваю с вами наше горе и наших покойников, — произнес Ротфельд я обнадеживает: — В еврейском районе все будет иначе, тут ответственны за порядок только юденрат и еврейская служба порядка. Тут — все евреи! И нам нелегко, но еврей поможет еврею.

— А может, еврейский район — только клетка, в которую людоеды загоняют евреев, чтобы затем убивать в свое удовольствие? — подходит к Ротфельду невысокий коренастый мужчина в старом однобортном пальто и измятой, испачканной шляпе.

Где встречал, где видел? Раскаленными углями сверкают глаза, с ними встречался не раз… Это же Шудрих — известный еврейский поэт и известный коммунист, укрывательство доведет до огромной беды. А как выдать на смерть еврейского поэта? Зачем же сам себя выдает? Зачем задал такой неуместный вопрос? Это же не вопрос, а бомба! Кто-нибудь донесет — пострадает не только Шудрих, и он, Ротфельд, может пострадать за бездействие. Испугался председатель юденрата, что узнал Шудриха, с опаской разглядывает окруживших его людей, смотрит, нет ли вблизи шуцполицейских. Услышанное и увиденное примеривает к собственной жизни, которая висит на волоске: служит несправедливым и кровожадным властителям. Неужели умный и талантливый Шудрих не понимает, в чем спасение евреев? Понимает, ошалел от пережитого на мосту, надо дать ему возможность очнуться. И ни в коем случае никто не должен догадаться, что он узнал Шудриха. Подошел, советует не ему одному — всем:

— Успокойтесь, выбросьте ненужные и опасные мысли. Отныне сами будем создавать свою жизнь. Если бы этого не хотели немецкие власти — не создали бы еврейский район.

Не только евреев, но и себя убеждает столь шаткими доводами; об ином свидетельствуют события, происходящие на улицах города. Евреи гибнут, а он рад ухватиться за любую надежду, как бы ни была она призрачна.

— Где жить, как получить хоть какое-нибудь жилье? — выясняет плохо одетый мужчина.

Разглядывает Ротфельд мужчину и стоящего рядом с ним мальчика, в мыслях — трехлетняя девочка, окруженная трупами. Жаль несчастных, но рассчитывать должны на себя и на бога.

— У нас нет свободных квартир, наши возможности весьма ограничены. У многих из вас здесь проживают родственники, знакомые, они приютят, в трудную минуту еврей поможет еврею. Нет знакомых — стучитесь в любые квартиры. Не захотят добровольно пустить — обращайтесь в жилищный отдел, уплотнят. По решению юденрата в еврейском районе установлена жилищная норма: три квадратных метра на человека.

— Как на кладбище!

Опять Шудрих! Ротфельд делает вид, что не слышит. Зачем лезет на смерть?.. После моста может опротиветь жизнь, — но зачем же губить остальных?

Монументальный в своих полицейских регалиях Гринберг подошел к Шудриху, сказал громко и внятно, чтобы все слышали:

— Заткни хайло и больше не умничай! Из-за такого паршивца могут пострадать невинные люди. — Помахал кулачищем под носом у Шудриха и вновь занял свое место за Ротфельдом.

Ротфельд возвращается в юденрат, недоволен толпой, собою, особенно Гринбергом. Разве можно так разговаривать с людьми, только пережившими смерть, так оскорблять еврейского поэта!.. Так ведь Шудрих вел себя неразумно, гибельно для евреев. Хоть и грубо, но Гринберг сказал то, о чем подумал он, Ротфельд. Ничего не поделаешь, начальник службы порядка должен наводить порядок, и делается это не в белых перчатках. Полиция есть полиция, и с этим надо мириться. Особенно теперь, особенно в еврейском районе, среди обезумевших.

Размышления о полиции и необходимом порядке немного успокоили, отвлекли от треволнений ужасного дня. Вошел в кабинет, остался один на один с увиденным и пережитым, снова охвачен волнением и страхом. Шудрих назвал еврейский район клеткой для обреченных на смерть. Так ли? До встречи с Шудрихом он, Ротфельд, сравнил юденрат с приманкой для рыбы. Может, поэтому так взволновали слова поэта?

Распахнулась дверь, штурмфюрер СС Силлер, как всегда, розовощек, энергичен, приветлив. Подошел к Ротфельду и, чего никогда не бывало, пожал руку.

— Почему такой кислый вид?

— Вернулся с Пелтевной, видел, как входят евреи в еврейский район, — вымучивает Ротфельд улыбку.

Усаживается Силлер в вольтеровское кресло, Ротфельду указал на другое. Достал Силлер портсигар, угостил Ротфельда, сам закурил.