Виктор Бычков - Вишенки в огне Страница 35

Ефим согнал рукой дрёму с лица, спрыгнул с коня, пробежался рядом, держась за стремена, пока опять не взбодрился. Запыхавшись, снова сел в седло, принялся вспоминать события последних дней.

С отчётом в районную управу к Кондрату-примаку надо было отправлять ходока из числа арестованных полицаев вместе с Никитой Кондратовым. Кого из полицаев выбрать? Все незнакомы, чем дышат – не ведомо: чужие люди. Сам факт, что с первого дня войны они добровольно изъявили желание пойти на службу к немцу, говорил сам за себя. Однако, без полицая в сопровождении Никиту Ивановича не отправишь: не поверит бургомистр. Не послать вообще – неведомо, что может быть, какие последствия могут быть. Вдруг нагрянут из района немцы с бургомистром? Проверят, почему это посмели ослушаться самого бургомистра? Надо было исключить все неожиданности, случайности. Как не крути, а отправлять Никиту Ивановича в районную управу надо. Нужно выгадать время. Вот поэтому срочно нужен был человек, которому доверял бы Щур. Кто? Охранявший полицаев Вовка Кольцов каким-то образом узнал, что там, среди пленных есть отец и сын Бокачи. А сам старший над ними Ласый Василий Никонорович доводится двоюродным братом Бокача-отца.

– С волками жить, по – волчьи выть, – сделал для себя вывод Корней Гаврилович, узнав такую новость. – Тебе, Никита Иванович, если память не изменяет, надо предстать пред ясные очи Кондрата-примака, то бишь быть с отчётом у главы районной управы господина бургомистра пана Щура Кондрата Петровича.

– Как ты это себе представляешь, Гаврилыч? – не понял Никита Кондратов. – На смерть отправляешь? Во-о-от спасибо, благодетель, – даже привстал и поклонился в пояс. – Это после всего, что случилось в Вишенках?

– Не до шуток, товарищи. Вы не считайте дураками немцев и бургомистра. Если у кого-то появились такие настроения, то лучше избавляйтесь от них. И чем быстрее, тем лучше. Они ни за что не позволят нам хозяйничать в Вишенках. Как только узнают о том, что у нас произошло с полицаями, с уборкой урожая, так сразу же явятся сюда. Нам важно выиграть время. Теперь тебе понятно? И если ещё они не объявились у нас, то это дело времени.

Разговор происходил в колхозной конторе. Впервые в должности командира партизанского отряда предстал Лосев Леонид Михайлович. Он участия в разговоре пока не принимал, а больше слушал, вникал в курс дела.

Здесь же находились Ефим Гринь, Данила Кольцов, Пётр Кондратов.

– Вот я и говорю, – Кулешов вышел из – за стола, принялся вышагивать по кабинету. – Нам нужно выиграть время, хотя бы несколько дней, лучше недельки две, усыпить бдительность противника, а по – простому, по – нашему – обмануть его. Ещё не готов семейный лагерь, не до конца оборудованы землянки для партизан. Кое-что из продуктов заготовлено, но это ещё далеко не всё. И с личным составом неразбериха: не решены многие организационные вопросы. Остро стоит вопрос и с оружием. Так что, Никита Иваныч, собирайся в дорогу. Сейчас ты у нас главная ударная сила, на тебя вся надежда, что успокоишь ты врага, усыпишь его бдительность, а дальше видно будет.

– О-хо-хо-хо, – тяжко вздохнул Никита. – И что это за жизнь у меня, что как только меняется власть, все беды начинают сыпаться на мою голову? Будто нет других людей в Вишенках: всё я да я. В Гражданскую войну тот же Кондрат-примак был председателем сельсовета, сбежал, сукин сын, меня вместо него. Сейчас опять все шишки на мою бедную голову. А если честно, то боюсь я, товарищи, бо-ю-у-усь! Они ж меня убьют к чёртовой матери и глазом не моргнут. Не поверите: я жить хочу! А вы меня в петлю…

– Правильно говоришь, Никита Иванович, – Кулешов не стал разубеждать товарища, успокаивать. – Всё правильно, страх за собственную жизнь должен присутствовать у нормального человека. Это только дурак ничего не боится, потому как не понимает, не может просчитать последствий. А нам бояться надо, у нас только по одной жизни, в запасе другой нет и не будет. Вот поэтому мы сделаем следующим образом.

Пётр Кондратов сбегал на конюшню, привёл старшего Бокача.

– На расстрел? В расход или как? – спрашивал дрожащим голосом всю дорогу у Петра.

– Не-е-ет, там тебе будут вручать Сталинскую премию. Твоего согласия хотят спросить, сфотографировать. Корреспондентов понаехало уйма.

– Только не убивайте, гражданы, – прямо с порога упал на колени, руками держал штаны, смотрел умоляющим взглядом на сидящих в кабинете людей. – Не по доброй воле, это всё Ласый, брательник мой, сосватал в полицию, пропади она пропадом, а мы, дурачьё, с сыном клюнули на его посулы. Пощадите, братцы! – застыл на входе, не поднимая головы от пола.

В одном грязном исподнем белье без пуговиц в кальсонах, поникший, тот резко выделялся среди присутствующих в конторе мужиков.

– Встань! – приказал Корней Гаврилович. – Отвечай на наши вопросы.

– А убивать не будете?

– Пока нет, – успокоил его Ефим Гринь. – От тебя зависит: как поведёшь себя, так и будет. Так что смотри, мужик…

– Где живёшь? Откуда ты? – спросил Кулешов, пододвинув к себе чистый лист бумаги, приготовился писать.

– Из района, из района я, братцы. Бокач Фома Назарович, вот кто я, – бледный, с дрожащими губами, мужчина то и дело обводил сидящих в кабинете людей преданным взглядом. – Семья живёт там же, в районе на улице Народной, дом восемь, вот.

– Кто там живёт из семьи? Уточни, – потребовал Никита Кондратов.

– Жена, жёнка Пелагея Никифоровна да дочка Маша пятнадцати годочков. А это мы с сыном Васькой по глупости здесь оказались, простите нас, людцы добрые, – и снова упал на колени. – Только не убивайте, товарищи, братцы, прошу вас, не убивайте, – разрыдался, стоя на коленях, размазывая слёзы по небритому лицу.

Ефиму в тот момент вдруг стало жаль мужика, по – человечески жаль. И немножко стыдно за него, что так унижается, пытаясь выторговать себе жизнь. И в то же время немного презирал.

– Встань! Ты же мужик или тряпка? И возраст уже далеко не детский, что бы слёзы зазря лить, – не выдержал вдруг, накинулся на полицая. – Стыдно смотреть, как ты сопли тут пускаешь.

Думать надо было раньше, твою мать!

– Ефим Егорович, – подал голос Лосев. – Не мешай. Пусть Корней Гаврилович доведёт дело до конца.

И тут вдруг мужчина преобразился! То ли задели за живое слова Ефима, то ли взыграло самолюбие, то ли ещё что, но он встал, почти подскочил и заговорил. Но заговорил резко, с надрывом, с такой болью в голосе, что все замолчали, поражённые.

– Стыдишь? Укоряешь? – обращался к одному Ефиму, выплёскивая только ему наболевшее. – А ты встань на моё место и не ошибись, как я ошибся, а потом и поучай. Семь бед – один ответ. Расстреляете, так хоть выговорюсь перед смертью. Да и ошибка ли это была, кто знает?

Одной рукой поддерживал сползающие кальсоны, другой взмахивал, рубил воздух в такт своему рассказу, своим словам.

– С той германской войны пришёл травленый газами, выкарабкался, выжил. Спасибо жёнке моей Палашке, выходила, чуть ли не собственной грудью кормила, на ноги поставила. Вот я и ожил, трудиться стал. Я же шорник, и дед, и прадед, и отец мой тоже шорниками были. Вот и я шорничал, своё дело открыл, зажил как человек. Люди ко мне ехали, потому как нужная моя профессия, самая мирная и нужная. Детей народил, одевал-обувал, учил в школах. А тут советская власть говорит, что враг я, враг народа! Каково, а?! Каково мне, простому трудовому человеку, русскому мужику, вышедшему из этого же народа, христианину это слышать? Какой же я враг? Я же за Русь мою любому глотку перегрызу, на дыбу пойду, но Россеюшку свою в обиду не дам, а меня по этапу повели на Север железные дороги к Мурманску прокладывать. Это как понимать? Объясни, твою мать, – снова накинулся на Ефима.

– Но – но! – только и смог произнести Ефим.

– Молчишь? Вот и молчи, праведник: вякать каждый сможет… Как я там выжил? Не знаю. Выжил и не верю в то, что живым вышел из того ада. Лучше бы там остался. Умирали – жуть! Потому как хоронить нашего брата уже негде было, да и некому было: спешили «железку» быстрее построить, не до мертвяков. О живых не всегда думали, а тут какие-то трупы… – рассказчик перевёл дыхание, продолжил:

– Никто не занимался умершими, так мертвецов в насыпь закапывали, штабелями, веришь? – штабелями, так много нас умирало ежедневно. Вокруг же болота, какое кладбище? Вот и в насыпь… Землицей присыпят, а сверху щебёнкой утрамбуют, укатают, а потом уж и шпалы да рельсы прокладывали. Пачками хоронили и тут же им на смену гонят других горемык. Та железка на костях стоит, гражданы-товарищи! А вы говорите. А я выжил! Правда, доходягой уже был, ещё бы чуть-чуть – и в насыпь. Не падал только потому, что за тачку держался. И жить хотел! Выдержал! Потому как жить хотел, за неё, за жизнь эту цеплялся всеми силочками. В двадцать седьмом повели и только в тридцать пятом отпустили. А за что? Ответь! – и тыкал в Ефима рукой. – Что молчишь, умник? За что такие муки простому человеку?