Виктор Бычков - Вишенки в огне Страница 36

– Но – но, я не посмотрю, – Гринь дёрнулся за столом. – Я тебе не поп грехи отпускать.

– А я и не нуждаюсь в твоих услугах! – мужчина всё так же взмахивал рукой, продолжил: – И на попа не похож: больно злой ты для такой святой должности, понял? Я и не нуждаюсь в твоей жалости. Выговорюсь перед смертью и мне легче станет. Может перед смертью пойму, в чём мой грех перед родиной.

– Пусть говорит, – подал голом Лосев, с интересом уставившись на полицая.

– Вот я и говорю, – после слов Леонида Михайловича Бокач как ожил. – В тридцать пятом годе по весне вызывает меня начальник лагеря, суёт документы в руки, говорит: «Беги, сучий сын! И что б я тебя сей же момент не видел здесь! Живучим ты оказался…».

Стою, ушам своим не верю. Конвоир довёл на проходную, коленкой под зад мой тощий пнул. Полетел я… Только тогда поверил, когда на вокзале оказался. А там нормальные люди от меня шарахаются, как от прокажённого, потому как на человека я уже не походил: доходяга в рубище.

Домой вернулся худшим, чем после германского фронта: кожа да кости. Скелет, а не человек. И кровью уже харкать начинал. Там, на германской, враги из меня душу и плоть мою выхолостили, а тут свои… Оби-идно! Опять жёнка на ноги поставила, не дала загнуться. Где она для меня питание добывала? Не знаю, сама в скорлупу высохла, а меня в очередной раз из того света выдернула, не дала загнуться. И ни слова упрёка в мой адрес! И не единой жалобы! Вот кому я по гроб жизни обязан – жёнке своей, разлюбезной Пелагее Никифоровне! Если доведётся мне с ней ещё хоть раз повидаться, если Бог даст мне такое счастье, сразу же кинусь ей в ноги, с благодарностью за её терпение, за всё то, что она для меня сделала. Всё жизнь только одна она мне верила.

– О себе давай, – прервал Корней Гаврилович. – Про твою жёнку нам не интересно. У нас тоже жёнки не под забором найдены, и тоже чего-то стоят, чего-то значат.

– Вот я и говорю. Устроился в заготконтору по специальности шорником, дышу через раз, боюсь прогневить советскую власть. А она меня опять в тридцать восьмом годе за штаны да и валить лес отправила. И снова говорит, что враг я её. Обозвала каким-то троцкистом и бухаринцем. Да я их в глаза отродясь не видывал, кто они – чёрт их знает, а я, честный человек, страдай за них? Да такими действиями и на самом деле из преданного друга врагом станешь. Правда, перед самой войной вроде как оправдали, отпустили домой. Весной дома появился, снова в заготконтору пошёл. А там уже смотрят на меня как на врага народа, на работу не берут. Так и сидел без дела, на жёнкиной шее сидел, дворником подвизался, а тут война. Вот брательник Василий Никонорович Ласый и сосватал. Говорит, жить-то надо, семью содержать. Да и если честно, то обида на власть была, да она и сейчас есть. Зачем же она так со мной, с моей семьёй? Ведь ничего худого я ей не сделал. А она так… Вроде кричат все, что власть наша народная, для народа она, для таких как я. А на самом деле как оно получается? Иль я, моя семья уже и не народ, а кто тогда?

Объясни, браток, – снова обратился к Ефиму, но не дождался ответа, продолжил:

– Честно говорю, мне скрывать незачем, всё равно помирать, так что принимайте таким как есть. Юлить не приучен. А что на колени вставал, простите. Хотя, если честно, жить хочу. Я же ещё и не жил-то. То война, то болезни, то революция, то тюрьмы, то ссылки, то каторги, а жизнь-то так и пробежала мимо. А я-то люблю жизнь, чего уж… Единственно, прошу моего сына Васю пощадите, молод совсем, семнадцать годочков всего. За компанию с папкой пошёл в полицию. Он ведь почти что и вырос-то без отца, а сами знаете, как пацаны к отцам тянутся. Вот и он потянулся. В школе требовали отказаться от папки, от меня то есть. Но порода наша, Бокачей, не стал отрекаться. Так его в комсомол в отместку и не приняли. Даже в кружок ворошиловских стрелков отказали вступить, не дали прыгнуть с парашютной вышки, что в парке до войны стояла. Зачем к сыну так? Что плохого сделал он, молоденький парнишка? Хотя в первый день войны ходил в военкомат, просился добровольцем в Красную армию, и опять не взяли. Без объяснений не взяли. Вот так в жизни бывает. Парень ещё жизни не видел, против жизни идёт только-только, а его уже кулаком в морду, а потом мордой в дерьмо. И кто? Ворог? Иноземец? Как бы не так! Своя, своя родная власть, любимая родина так ему под дых саданула, да и не один раз в самом начале жизни! О какой любви речь идти может? А он всё равно не зачерствел душой-то, уши мне прожужжал, чтобы в партизаны податься. Просил уже и здесь в Вишенках. Говорил, давай, мол, сиганём в леса, там обязательно с партизанами встретимся. Иль за линию фронта намеривался… Дойдё-о – ом, говорит, в Красную армию поступим, врагов бить будем. Я, вроде, как и соглашался с сыном, да всё тянул, откладывал. Мол, повремени, может, что изменится, и мы с тобой пригодимся здесь, где родились. Хотя и сомневался, что возьмут защищать нашу земельку: как же, лишенец! Лишили в правах, отделили меня от Родины… Так и получается, что я один во всём виноват, вот так вот, братцы-товарищи. А сейчас судите, я готов ко всему. А ты говоришь: думать надо было. Как тут думать? В какую сторону думать, кто даст совет? Ответь, что молчишь? – мужчина снова обратился к Ефиму Гриню. – Глотку драть многие горазды, а как до дела, так сразу в кусты. Ну, чего молчишь? Что скажешь, советчик, твою гробину мать?

– Да-а, сложная штука жизнь, – после небольшого молчания первым заговорил Кулешов. – Если конечно верить этому человеку, – добавил через мгновение.

– Нас тоже через колено жизнь ломала да не сломила: людьми мы остались, – Никита Кондратом достал кисет, протянул мужчине. – Бери, закуривай.

– Спасибо, браток, – Бокач взял протянутый кисет, принялся крутить папиросу. – Может, ты крепче в коленках оказался, а я слабее, кто это знает? Разве ж в этом моя вина? Иль, может на мне Богом метка какая ставлена? А кто это знает, кто подскажет? – теперь уже обращался к Никите Кондратову.

Говорил доверительным тоном, признательно, вроде как советовался, делился наболевшим, искал понимания, сочувствия.

– Так неужели моя вина в том, что я сломался, силов во мне не хватило? И откуда они у меня были, откуда им взяться, если всю жизнь эти же силы из меня моя родная власть-то и тянула. Я многих повидал. Некоторые руки на себя накладывали, некоторые скурвились. А кое-кто душой переболел да и живёт дальше. А мы с сыном в полицию, чтоб она провалилась к чёртовой матери.

– Ну, вот что, – Лосев правой рукой положил больную левую руку на стол, поморщившись от боли. – После войны будем разбираться кто прав, кто виноват. А сейчас, Корней Гаврилович, давай, продолжай. Время не ждёт. И чтобы решить общее дело, в душу каждому не всегда придётся заглядывать, иногда и больно сделаем, не по правилам. Но так надо. После победы разберёмся, извинимся, если что.

– Как сказать, как сказать, товарищ командир, – Корней Гаврилович принял строгий, официальный тон в обращении с Лосевым. Видно было, что в чём-то не согласен с командиром, но тактично промолчал, не высказал. – Иногда поздно шашкой махать, хотя можно было и аккуратненько, – произнёс про себя, как будто ни к кому конкретно и не обращаясь. – А вокруг же люди, а не чурбаки дубовые.

– Я и без тебя это знаю, – всё же не сдержался Лосев, понял своего помощника, побледнел вдруг, голос задрожал, завибрировал, накалялся с каждым произнесённым словом, и уже почти звенел на самой высокой ноте. – Только вот сейчас, вот здесь передо мной сидят не простые смертные люди, а солдаты! Не мужики – чьи-то отцы, чьи-то дети, мужья, а солдаты, солдаты! Воины! Бойцы! Тебе это понятно? И долг солдатский не слёзы лить да сопли вытирать, на кулак наматывать, а Родину защищать! Или стоит напомнить кому-то об этих прописных истинах? Может, прикажешь жалеть их? Вспомнить, что у них мамки-папки, детки есть? Что им бывает больно? Что их могут убить? Ты предлагаешь жалостью врага победить? Тогда вам не в партизаны надо, а жёнкам под юбки залазьте, да сидите там, в жалейки играйте, твою мать! Солдаты здесь сидят, предо мной сидят сол-да-ты! Понятно? Те, которые берут на себя ответственность за страну! Государственные люди! И мыслить должны соответственно. И мы будем поступать с ними именно так, как того требуют интересы страны. Как наша советская власть себя с кем повела когда-то – не наше это дело, не моё. Мы – солдаты, и будем Родину защищать, нашу Родину. Понятно? Твою, мою, вот их всех, – повёл здоровой рукой в сторону сидящих мужиков командир партизанского отряда. – Или у кого-то другие соображения? – обвёл пытливым взглядом замолчавших земляков. – Если кто-то думает по – другому, я не держу. Без них справимся. Выход вот он, – снова ткнул рукой в сторону входной двери. – Поднимайтесь и уходите! Никто не держит. Жалостники мне тут сыскались…

– Нет, чего же, – всё принял на свой счёт начальник штаба. – И мы… это… понимаем. Не такие уж…

Потупив взгляд, посидел мгновение, взял себя в руки.