Эдуард Беляев - Мусульманский батальон Страница 36

Для своих солдат, женщин и детей, он, майор Сабри Джандад, командир президентской гвардии, был спасителем, и благодарность их пожизненна и нетленна. Именно он, Джандад, заслышав первые выстрелы, лично переносил немощных детей с матерями в относительно надежное укрытие. Дочь министра, Наджиба, пережившая трагедию той ночи, в 2009-м рассказала, в каком состоянии они были в тот вечер налета и захвата: «Мне было одиннадцать, брату — двенадцать лет. А мама была беременна, на седьмом месяце. Нас в обед чем-то накормили, и мы не могли стоять на ногах. Я помню, как мама постаралась увести меня и моего брата и говорила: „Не засыпайте, я не смогу вас тащить“. Нас спрятали под лестницей…»

О наших же бойцах Наджиба высказывалась так, что повторять не хочется. И дело здесь не в личном мнении. Слова ее о нас — глас народа. Не выскрести из памяти людей ни благодарности к Сабри Джандаду, ни ненависти к нам…

Терзайте себя, если вам в охотку: за кого вы горой, кто из них вам любезен или любезней. Я же не спорщик здесь с вами. Давным-давно определился, после отслеженных трагических участей захваченных и превращенных в развалины изб и хатенок, домов и дворцов, крепостей и замков, фортеций и цитаделей, соборов и церквей, храмов духовности и храмов духа человека. Для себя я так определился: отдающий наказ — виноват, и презрен он! Если приказ тот, по сути, преступен и направлен против человечности…

В диком ущелье, стоя на камне-валуне у края бешеного потока кричащих горных вод (мы были на отдыхе с семьями в горах Чимгана), Хабибджан сказал: «Поэтический ряд джандадовых строчек, как последнее слово его перед казнью, я записал по памяти и сберегу их — правда, бог знает зачем. Есть в том какой-то справедливый резон и завет. Он мне давно открылся, и я им ни с кем не делюсь… А тогда что-то толкнуло меня, и я повернулся. И в ту же самую долю секунды обернулся Джандад. Мы оба горько усмехнулись и подняли в прощальном приветствии раскрытые руки. Я попросил десантников не связывать Джандада. Сказал им: „Он — офицер, и дал слово чести, что не позволит себе попытку к бегству, а нам не предоставит удовольствия убить себя в спину. И потом, товарищ офицер-десантник, он — пуштун. Вам долго объяснять, что это такое и кто они, пуштуны. Я понимаю так, что времени у вас будет предостаточно все досконально изучить на этой земле, но молите Бога, чтобы он уберег вас от познания на собственном опыте и на своей шкуре мести пуштуна. И заклинаю Аллахом — не в бою с ними…“ Я мог позволить себе стоять очень долго и смотреть вслед удаляющейся группе — высокий, не сломленный афганский офицер и командир, и рядом наши солдаты — неряшливые, неупорядоченные бытом и мыслями, замотанные обстоятельствами, задроченные неопределенностью. Еще не начавшие войну, но со спины виделось — несчастные они какие-то, растерянные, и все у них невпопад, и фигуры их согбенные, охваченные уже печалью и горем.

Уводимый Джандад оказался в створе отдаленного минарета, напоминавшего стоящую с ношей на голове женщину. И ноша эта, споткнувшись, завалилась и низверглась с высоты вниз, и вот-вот, еще миг, еще мгновенье, и падет на Джандада, и „в садах парадиза“ станет на одного посетителя больше. Но этого Джандад еще не ведал, он гордо нес себя в… пустоту под названием „в никуда“… Все раздумываю и мозгую, ни с кем не делюсь, конечно, но думаю: а правильнее ли было его отпустить?..»

Амина сносили на погост, и родные не смели причитать. Джандада готовили к погосту, и в темнице ему подбирали ненаселенную камеру в глухом отдалении, откуда крики истязаемого не доносятся. Бояринова покрыли простыней, и врач выдохнул по-латыни что-то свое, но понятное всем…

Руководитель операции «Шторм» полковник Василий Колесник: «Посол Табеев одним из первых нас поздравил и доверительно сообщил, что готовятся представления к награждению, и он знает, что будет много высоких наград, включая Героев Советского Союза.»

Пророчество посла по поводу орденов подтвердится. Пока Андропов будет принимать мучительное решение о награждении своих людей-чекистов, уличенных в мародерстве, о чем стало известно членам ЦК и что на четыре месяца отсрочило подписание Указа, часть батальона «мусульман» подлежала расформированию. После оглашения (в закрытом режиме) Указа «награды пойдут искать героев». А это: 283 человека — медали «За боевые заслуги» и «За отвагу», 7 — орден Ленина, 30 — Боевого Красного Знамени, 43 — Красной Звезды. Руководителю операции Василию Васильевичу Колеснику присвоят звание Героя, его заместителю подполковнику Олегу Ульяновичу Швецу вручат орден Боевого Красного Знамени. Уж из каких соображений руководство Главного разведуправления пойдет на поводу «испепеляющей честности» КГБ и последует их примеру, трудно сказать, но всем представленным к орденам снизили ранг награды на одну ступеньку. Не пощадили и представленных к званию Героя. В итоге в батальоне — семь орденов Ленина (майор Холбаев Хабибджан Таджибаевич, капитан Сахатов Мурад Таймасович — полковник Колесник представлял его лично к званию Героя Советского Союза, капитан Джамолов Ашур, старший лейтенант Байхамбаев Махамоджон Каримович, старший лейтенант Праута Василий Максимович, старший лейтенант Шарипов Владимир Салимович, лейтенант Турсункулов Рустамходжа Турдихуджаевич). И ни одной Золотой Звезды. В роте Шарипова: один орден Ленина, пять — Боевого Красного Знамени, двенадцать — Красной Звезды, медали…

И по поводу деликатного — мародерства — представилась возможность поговорить с офицерами батальона. Сошлюсь «на интервью» с Шариповым — с ним было меньше церемоний и недосказанностей.

Спрашиваю у Владимира Салимовича:

— А как квалифицировать трофеи и мародерство? Зачин, конечно, ясный: больной лейтенант — пьяный лейтенант, пьяный полковник — больной полковник. Но, однако?

— Скажу, чего никогда не скрывал. Случилась довольно неприглядная история, главную роль в которой сыграло тщеславие и болезненное самолюбие одного-единственного человека. В «мусбате» был секретарь партийной организации — старший лейтенант Рашидов Анвархон Ганеевич. Офицеры его откровенно недолюбливали, относились к нему с неприязнью — и не потому, что являлся парторгом; такой уж он был неприятный человек. 27 декабря непосредственно в боевых действиях не участвовал, но медалью его все же наградили. Партиец обиделся: вон, дескать, даже солдатам ордена дают, а я все же офицер! После штурма по дворцу прошлись люди из комитета госбезопасности и выпотрошили все сейфы и ящики в поисках важных документов. На пол вместе с бумагами летели и афганские деньги. Оказавшиеся рядом солдаты и офицеры набили этими экзотическими бумажками карманы, сами еще толком не зная, понадобятся они им или нет. Эти трофеи брали все. Оказавшись в стороне от места событий, «партийный вожак» ничем разжиться не смог и, разволновавшись по этому поводу, попробовал выклянчить немного афгани у офицеров, вернувшихся из боя. Реакция оказалась довольно резкой: один из сослуживцев со злорадной улыбкой сжег на его глазах пачку денег… Парторг глубоко обиделся и написал рапорт с изложением «аморалки». Бумага попала куда надо и сработала как надо — пересмотрели представления, внесли коррективы в сторону «понижения мужества и проявленного героизма»… Передо мной, ничего, кроме сквозной дырки в левом бедре, из Афганистана не вывезшим, потом долго извинялись: «Ты уж прости, Володя! Мы совсем забыли, что тебя от дворца сразу в посольство отвезли с ранением. А так бы хоть один Герой Советского Союза в батальоне был. Э-эх!»

А квалификация такая, по моему разумению: офицеры и солдаты, взявшие себе в качестве трофея пистолет, висюльку с люстры, авторучку со стола, пару пачек бесхозных афгани из сейфа (но не кармана) — не самое страшное зло. Кто, например, осудит нашего начальника штаба отряда капитана Ашурова за его трофей? Абдулкасым тайно вывез в Советский Союз флаг, снятый нашими ребятами с купола дворца Тадж-Бек. Егоров и Кантария водружали знамя в 45-м над Рейхстагом, их внуки сшибали стяги с куполов резиденций… Зверством было бы убить кого-то за рубль, изнасиловать, стащить у трупа ботинки, подштанники и прочее. А как всё обратили в мародерство и раздули — особисты по-особому и раскрутили дело. Им только повод дай… даже не особый. Сделают как надо… Но! Прошу учесть главное — я говорю исключительно о своей роте. Что было у других, слышал, но даже комментировать не хочу…

Дневальные по отряду до глянца выскоблили полы в клубе. Прошлись еще и еще раз мокрой тряпкой. Распахнули навстречу весне засиженные мухами стекла окон. Спертый воздух нежилого помещения нехотя улетучивался по сквозняку, оставляя за собой все равно стойкое невыветриваемое осязание затхлости. Тлен проник во все щели; сырость поселилась здесь, в клубе, в котором солдаты почти никогда не заседали и редко смотрели фильмы, а чаще лазали по пескам и верблюжьей колючке полигонов, уходили на учения, в тылы условного врага и, подучившись, обретя опыт, отправлялись на настоящую войну.