Эдуард Беляев - Мусульманский батальон Страница 37

Дневальные по отряду до глянца выскоблили полы в клубе. Прошлись еще и еще раз мокрой тряпкой. Распахнули навстречу весне засиженные мухами стекла окон. Спертый воздух нежилого помещения нехотя улетучивался по сквозняку, оставляя за собой все равно стойкое невыветриваемое осязание затхлости. Тлен проник во все щели; сырость поселилась здесь, в клубе, в котором солдаты почти никогда не заседали и редко смотрели фильмы, а чаще лазали по пескам и верблюжьей колючке полигонов, уходили на учения, в тылы условного врага и, подучившись, обретя опыт, отправлялись на настоящую войну.

Замполит Сатаров распорядился насчет скатерти на стол президиума. О графине с водой не помнит — был или не был таковой поставлен. Замполит волновался по причине ответственности за проводимое мероприятие, да и личные чувства наэлектризовывали.

«Дядя Жора» благодушествовал, пробовал на готовность мясо, салаты, требовал поперчить, досолить, придать остроты. Дважды пересчитал шампуры. Решил, что их явно мало, и послал гонца к соседям, через дорогу, — к зампотылу полка гражданской обороны. За ним прибежал посыльный, сказал, что надо идти — начальство приехало, и вот-вот начнут. Джурабой как раз припал к половнику снять пробу из котла, отмахнулся, и жирное пятно испачкало парадный китель: «Вечно ты, Хасан, под руку лезешь. Давай, бери лучше… Стой, сынок, ничего не бери — ты ведь тоже награжденный. Тогда — пойдем. Все герои, елки-палки, не на кого и кашу оставить», — бурчал добродушно майор, заместитель по тылу, на ходу присыпая солью жирную кляксу и нисколько не обескураживаясь этим вполне исцелимым «ранением».

Всех — и кто «Ленина» получил, и кто медаль «За отвагу» принял — единым махом окрестили «героической личностью» и украсили грудь правительственной наградой. За высоким забором, негласно, припрятанно, подале от людей и их восхищенных взглядов, без приглашения матерей и детей, отцов и мужей, почтили тихо-тихо, поторжествовали келейно. «Поставили на поток» без малого четыре сотни бойцов — и полдня хвалу воспевали. Не оглашая, по причине очереди, за что конкретно награжден боец — объявляли просто: за проявленные мужество и героизм. Когда это словосочетание повторено без счета, то и мужество награждаемого меркнет, и отвага бойца воспринимается заурядной обыденностью. А потом эта уже «разогнанная легенда» — упраздненный приказом отряд, — охорашивая непривычно насаженные знаки на кителях, которые не стесняли, но мешали быть в привычном состоянии, группками и поодиночке перейдут недалеко, в прилегающую рощу. Рассядутся мужики-товарищи-бойцы на лужайке, отгороженной от мира — а для того и посты выставят, — и скажут друг другу много-много теплого, верного, честного, правдивого, и понесут свои награды через жизнь, и себя унесут навсегда из этой рощицы, из этого коллектива — команды, чтобы никогда не встретиться. Так у них и сложится «боевое братство на века», которому они присягали под гомон птичьих свадеб, кипенье расцветшего соцветия урюка и не хрустальный перезвон чарок с неизменным тостом — за дружбу, и клятвенным заверением не забыть отряд свой, и помнить друг друга до гробовой доски… Они вместе никогда не встретятся и даже не будут об этом помышлять…

Солдатам организуют праздничный обед. Сварганят настоящий узбекский плов, наваристый, с избытком специй и огромными кусками мяса, напекут душистых лепешек, навалом покроют столы редисом и молодой зеленью, и фруктами — яблоками, гранатами, курагой, хурмой с прошлогоднего урожая. Наварят компоты и заварят настоящий кок-чай из самого натурального зеленого чая № 95 Самаркандской развесочной фабрики — только Азия наша и знала, что это за аромат и какой это был в то время дефицит. И еще дежурный по отряду закроет глаза на повальное шастанье бойцов туда-сюда, за КПП и назад, и не станет проверять, что вносят бойцы.

В ближайшем магазине закончится вино. И водка. И знаменитое чимкентское пиво. Останется только «Жигулевское» с осевшим на дно бутылки осадком. Такое пойло герои не пьют…

Спустя четверть века нахожу Володьку Шарипова. Чувств не сдержать, и дело даже не во времени. Годами мучаюсь с рукописью, почитай, ежедневно говорю с ними, о которых кропаю, они у меня все из юности лейтенантской. Все одной масти и крови — кадеты. В памяти — какими вижу их на фотографиях. Боязно увидеться — а вдруг не такие они, какими представляются поныне? Боюсь разочарований. И в них, и в себе. Я свыкся с ними, своими героями из счастливых замшелых лет молодости. Больно было бы разочароваться, разрушить зыбкий, вымечтанный мир их удачливости и красивости. Забрасываю его вопросами, консультирую написанные куски, бужу его память, извиняюсь, что возвращаю туда, в тот декабрь. Получаю первый ответ: «Я после Кушки попал в Кызыл-Арват, потом в Чирчик, затем Афган, потом Академия, после Академии — Рига, потом — Гусев и Германия, в 1991-м вывел полк в Слоним (Белоруссия). У меня жена — Тамара, дочь — Лола, сын — Сергей, один внук и две внучки. Видишь, в семь строчек уложилась вся жизнь».

Пожалуйста, согласитесь, как могуче последнее — в семь строчек уложилась вся жизнь! Ничего не хочу добавить. За семью строчками, в которых уместилась офицерская судьба Володи, не всем предоставлена возможность прочитать недосказанное ротным легендарного «мусульманского батальона». Например, как предложили ему в 1992 году командование 201-й мотострелковой дивизией в родном Таджикистане. А в 1993 году — должность министра обороны Таджикистана, которую по причине отказа Шарипова «унаследовал» Александр Владимирович Шишлянников. Володя мог быть знаком с Александром по совместной службе в Кушке — Шишлянников в те времена командовал 4-й танковой ротой 24-го полка. Шарипов даже не раздумывал и ответил отказом: участвовать в гражданской войне на родной земле — это не для него.

— Теперь уже все, здесь мне до конца быть, — невесело улыбается Владимир Салимович.

Невесело ему оттого, что там, в Душанбе, остались родные ему люди: мама, братья, сестра. Там похоронен его отец, полковник Салим Шарипов, человек, которым гордится Владимир и о котором говорит, избегая слова «был». На стене гостиной его квартиры — картина, на которой изображен штурм Тадж-Бека. Пламя в темноте, трассы пуль, снарядов, темные коробки БМП.

— Мои бойцы нарисовали. Взводному такую же подарили, только на его картине трупы лежат повсюду, даже из окон свешиваются. А я так не захотел. Ни к чему это.

Спустя двадцать пять лет я повторю свой вопрос Володе Шарипову: «Так кто убил Амина?» Ответ: «Амина никто персонально не убивал. У него было раздроблено плечо. Или „Шилка“, или граната»…

Военврач подполковник Велоят (с 1986 года генерал), видевший тела Амина, его сыновей и жены министра культуры, делавший перевязки дочерям, поправляя неумело наложенные бинты после «забот» бойцов КГБ, утверждал всегда и неизменно, что все они были поражены пулевыми ранениями. Об этом он упомянул в своем докладе на международном симпозиуме «Медицина катастроф», проходившем в Италии. А запустили «смерть диктатора от случайного попадания „Шилок“» по абсолютно понятным причинам: так легче доживать исполнителям отпущенный им век, и не так паскудны деяния других, заинтересованных лиц, — руководителей Комитета и его спецслужб. Можно списать «байку о гранате» и на охлажденное бесчувствие. «На погосте живучи, всех не оплачешь», а уж история моей страны XX века — погост обширнейший…

Я не поверю ему, Шарипову. Нисколько «не уличая и изобличая» Володю, не стал ему напоминать о нашем джалалабадском разговоре, когда я при нем записал в блокнот вот эти слова: «По разговорам могу только предполагать, но сам не видел. С уверенностью отвечу — не спецназ…» Но спасибо Володе. Так познается тайный смысл бытия. Кто-то несет грех, Шарипов — знание. Он, повязанный не круговой порукой, а корпоративным обетом, не может сказать правду и ответить мне, не посвященному, по-другому. Он не может пролить свет на то, что, по уговору, предано забвению и всякий раз раздражает вторжением праздно любопытствующих. Смысл удручающей правды удерживает от пояснений, и проявляющим настойчивость хочется дать беззлобно, но крепко по щеке, чтобы не сказать — по морде. Рассказать правдиво — означает не просто потерять доверие своих товарищей, а много-много большее — быть исключенным из первого, элитарного, круга, и потерять самого себя. Условные, по образу и подобию, масонские ложи — что есть суть КГБ — не терпят пустоты признаний, не приемлют извержения семени истины без указки и благословления главы ложи. Они одни обладатели индульгенции на отпущение грехов и позволение кому бы то ни было изречь пустопорожнюю фразу о мнимой правде.

Секретность, которой они окутали свой кружок, эти оккультисты оправдывали нетерпимостью жестокого века, который обрушил бы на них гонения и злобу. Противостояние политических идей и классовых интересов смягчалось сентиментальными фразами и показной благотворительностью, не имевшей ничего общего с милосердием. Секретность оправдывали и психологией простолюдинов, коими, по их представлениям, есть весь, почитай что, народ, на поучении которого и основывался их идеализм, житейский и иррациональный одновременно. Благодеяния спецслужб обставлялись как можно более театрально и выстраивались с расчетом возбудить симпатию. Представление об этих душещипательных спектаклях как раз и дают афганские события, и штурм дворца в частности.