Михаило Лалич - Облава Страница 38

— Филипп, ты с ума сошел! — крикнул Ставор. — Что ты делаешь?

— Стреляй и ты! Поверни винтовку и стреляй, раз я тебе говорю. Может, подстрелим и остановим какую-нибудь сволочь.

— Загонишь их так по ту сторону Грабежа, и что потом?

— Что потом, дело известное, я не знаю, что сейчас делать!..

Поднятая выстрелами и обеспокоенная наступившей затем тишиной, стая ворон закаркала и, заглушив слова Бекича, принялась усаживаться на дубы, поднимая свару из-за лучших мест, чтобы тотчас их покинуть. Их карканье привлекло другие стаи из дальних лесных чащ. В поднятой ими кутерьме таилась какая-то согласованность, нечто вроде условного знака, было лишь непонятно: грозят ли они людям или подстрекают их к новой схватке. «Совсем как люди, — подумал Филипп Бекич, — «кар… карр…», точат лясы, мельтешат, завидуют, вечно кажется, будто у других все лучше. Собираются, глазеют, болтаются без дела, чтобы убить время, бегут и возвращаются обратно. Нерешительные и трусливые подталкивают в спину и подзадоривают стоящих впереди. Учуяли кровь, захотелось мяса. Злятся на меня, точно я им его задолжал. А может, каким-то образом знают, что я должен был им его приготовить…»

Мысль, что в каком-то роде он поставщик мяса для вечно голодной природы, была для него не новой; она приходила ему в голову и раньше, во сне или в шутливом разговоре. Сейчас она стала конкретной, обособилась, переросла в вопрос: если он орудие какой-то могучей силы, которая время от времени прореживает несоразмерно возросшее людское население, чтобы накормить им мух, ворон, леса, рыб, чахлую почву и траву, почему эта сила не сделала его более могущественным и умелым? Или это в самом деле слепая сила, действующая бессмысленно и неразумно, которая не знает, куда наносит удар, и на помощь которой нельзя рассчитывать…

— Что же делать? — спросил он.

— Поищем их землянку, — сказал Ставор.

— Сейчас можем, они ее бросили. А какой толк, если мы ее и найдем?

— Хоть какой-нибудь, чтоб с пустыми руками не возвращаться. Подожжем ее. Может, эти трусы вернутся, когда увидят, что мы подожгли их логово. Они, как стыдом умоются, на какое-то время становятся храбрые.

— Что ж, пойдем поглядим, что там у них.

Подошли к тому месту, где следов было больше всего, огляделись: нет землянки! Уж не в дупле ли, подумал Бекич и, тараща на деревья глаза, споткнулся и упал. Стряхивая с колен снег, он с удивлением увидел землянку и даже оторопел от кромешной тьмы, которая разверзлась перед ним. Когда-то он слышал рассказы стариков о землянках во времена турок, о восстаниях, о беглецах, но последний раз это было в ту пору, когда погиб Омербег. Бекичу казалось это сказкой. Ему и в голову не приходило, что все это может возвратиться вновь, и что возвратят это коммунисты, и что он станет тем Омербегом, который их к этому принудит… Филипп Бекич считал, что коммунисты без всякого на то права проникли в огромные подземелья народного прошлого, прокрались, точно воры, и захватили весь этот не имеющий ценности старый хлам. Наверняка среди них был и Гавро Бекич, это он задумал копать землянки, чтобы уподобить его, Филиппа Бекича, Омербегу, и тем очернить на веки вечные. «Ты мне, Гавро, заплатишь, — поклялся он про себя, — заплатишь, ублюдок без роду без племени! Ты не сын Мирко Чопа, мать твоя, поганая сука, понесла тебя от волка. Присвоил ты себе чужое имя, но, буду жив, долго ты его не проносишь!»

Филипп Бекич осмотрелся, место показалось знакомым. Наконец он вспомнил: это то самое место, где Петар Ашич сказал «дискуссия». «Ну, я ему покажу, что такое дискуссия, — прорычал про себя Бекич, — будет он мне еще втирать очки! Достаточно было сделать всего десять шагов в сторону, и я бы запер их в норе, я бы с ними поговорил, бросил в эту дыру с десяток лимонок, этих бородавчатых лимонок, которые делают в Крагуеваце, и не осталось бы и живой вши. Хватило бы мяса и для ворон, и для сорок: целый месяц затевали бы здесь драки. И вот — ничего. Такого случая в жизни больше не представится. И во всем виновата та брюхатая шлюха, — он заскрежетал зубами, — она все испортила. Что она тут искала, какой черт ее сюда принес? Поджарю ей пятки, все расскажет, расскажет и когда впервые мать за сиську укусила, я из нее душу выну и всякое семя уничтожу — брюхатой уж никогда не походит!»

Он выстрелил в открытую дверь. Вороны черной тучею поднялись и с карканьем снова уселись посмотреть, что будет дальше. Подбежал Тодор Ставор и кинулся внутрь. Он всегда смел и скор, когда можно чем-нибудь поживиться, этому он научился еще на балканских войнах, и ему кажется, что только это может еще время от времени его омолодить. Собрав одеяла, рядна и полотнище итальянской палатки, Ставор с трудом протиснулся в узкий проход. Доламичу остались одни мелочи: котелки, кастрюли, тарелки, ложки, чайные чашки, пахнувшие водкой, баклага с водкой и кадочка с каймаком. Все это он набросал в бельевой бак и вынес наружу. А Ставор тем временем бросился за новой поживой. Он вынес мешок муки, круг говяжьего жира, кисет с табаком, торбу с лекарствами и охапку книг.

Выкладывая все это на снег, он рассовывал, что можно, по карманам и радовался, как ребенок, позабыв обо всем на свете. Сейчас у него будет чем покрыться и что постелить, и когда гость придет к нему в дом, будет на что его положить… И лишь насмешливый взгляд Филиппа Бекича портил ему настроение. Как бы в ответ на этот взгляд вспомнилась старая Цагина песенка:

Ой, кабы те елиИз-под горы БелойБыли бы моими,Мой бы Трифун дом построил,Не жила б у Шалого ОбрадаИ была бы весела и рада.

Тодор Ставор никогда не видел Цагу, она умерла в тот год, когда он родился. И Цагиного сына Трифу, Трифуна Бекича, он почти забыл, в памяти сохранились лишь его тонкие черные усы и плохонькие, просвечивающие на коленях штаны. Цагина мечта, о которой она распевала на свободе и в одиночестве, когда пасла овец по Рогодже, чтоб Трифун построил дом из елей, растущих за перевалом, по ту сторону горы Белой, никогда не исполнилась. Трифун переселился куда-то на Косово, к албанцам, и сейчас сам господь бог, наверное, не знает, что с ним там приключилось, а его землю купил за гроши отец Филиппа Бекича, у которого и без того земли было предостаточно. Обрад Бекич — их родственник, за свою горячность прозванный «Шалым», в доме которого после турецких поджогов ютилась Цага с сыном, погиб, когда Тодор Ставор был ребенком, а Обрадова жена Василия прожила после него еще много лет, разбитая параличом, на муку себе и детям. Когда смерть наконец смилостивилась над старухой и ее похоронили, сыновья и дочери, которых больше ничего здесь не удерживало, переселились в Банат, а оставшуюся незаложенную землю купил Филипп Бекич, чтобы округлить свое поместье и чтобы земля Бекичей не перешла в чужие руки.

«Я бы тоже посмеивался, будь я на твоем, Свистун, месте и глядя на то, как ты собираешь барахло и тряпье, — подумал Ставор. — Громко бы смеялся, а чтобы тебе насолить, сказал бы, что ты сквалыга, — таков уж у меня нрав, не умею я скрывать. У тебя же всего по горло, ты можешь купить меня с потрохами. Всегда было так — тебе ложку, а мне сошку — и сейчас не переменилось. А почему, скажи? Ты лучше работник, чем я? И говорить нечего! Я за день сделаю то, чего ты и за год не сделаешь. Ты смелее меня? Ничуть не бывало! Только голова у тебя работает лучше, у богатого гумна и свинья умна, и ты умеешь скрывать свои мысли — потому о моей отваге не слыхали и в Грабеже, а о твоей идет слава по всей округе. Если я толковое что сделаю, и это припишут тебе, и здесь ты меня обираешь. Грабишь ты меня, Свистун, грабишь и днем и ночью, и когда хочешь, и когда не хочешь, и сам бог мне не поможет вытащить шею из твоего ярма. Честно это, Свистун, справедливо?..»

Ему показалось, что рассуждения о справедливости и несправедливости затягивают его в коммунистические сети, льют воду на их мельницу, на их заливные луга, и спохватился, что для него это путь опасный, даже гибельный. «Туда нельзя, — заметил он про себя, — в ту сторону податься некуда — с ними разговор окончен! Слово я сдержал, не сказал, где они, и не раскаиваюсь, хоть все равно это не спасет ни меня, ни их. Разве они после того, что случилось утром, когда-нибудь мне поверят? Нет, даже если бы у меня было время оправдываться и каяться, но времени нет, все спешат, скорей-скорей, выстрел — и пикнуть не успеешь. Ничем мой позор не смоешь, только кровью — эх, всех бы их сегодня к ногтю!»

— Ну, вот мы и лишили их дома, — улыбаясь, сказал он, оглядывая добычу. — А сейчас, кончай с ними, Филипп Бекич! Либо мы их, либо они нас. И сегодня, завтра будет поздно.

— Как сегодня? Каким это образом, Тодор? С тремя винтовками?

— Авось тем сволочам стыдно станет, и они вернутся. Вон, слыхать их у Поман-воды.