Михаило Лалич - Облава Страница 39

— Авось тем сволочам стыдно станет, и они вернутся. Вон, слыхать их у Поман-воды.

— Что толку, если даже и вернутся. Коммунисты ушли, все кончено. Не могу я их преследовать, там турки. Ну, что скажешь?

«Будь я командир, — подумал Ставор, — я знал бы, что делать. Нашел бы какой-нибудь выход. Но раз ты командир, ты и думай! Я знаю только одно: лучше меня пусть убьют, чем их живыми выпустить». И вдруг, впадая в ярость, закричал:

— Не желаю я, чтобы страдала моя семья, чтобы на меня пальцем тыкали за то, что ты из ненависти, по злорадству сделал меня доносчиком. Чтобы прикрыть этих двух сопляков, хочешь меня для парада выставить, фуфыря несчастная! Почему ты выбрал именно нас двоих?.. Взял бы своих родичей, племянников, дядьев. Когда что раздавать, им отдаешь, сука двуногая, а вот такое мне подваливаешь! Разве это справедливо? Разве это по-честному? Ты знал, что я не могу, я сказал тебе, что не могу и не рожден быть шпионом, а ты все-таки поставил меня вожатым. Потому слушай: пойдешь за ними, Свистун Бекич, и будешь их гнать целый день, пока глаза не повылазят, не то я за тебя возьмусь! Ты меня хорошо понял?.. Отступать нельзя! Ты меня дотащил досюда, а отсюда потащу тебя я…

Мило Доламич, пяля на него глаза, думал: «Старый человек, бедняк, перевалило за пятьдесят, вот и рехнулся! На сильного пошел, режет в глаза правду-матку и не думает о том, что его ждет! Глаза налились кровью, жилы на шее вздулись, тут без крови не обойдется, вон и воронье учуяло, потому и поднялось. Прольется кровь, как пить дать прольется, не может Филипп Бекич проглотить то, чего и последняя собака, даже помажь ей маслом, не проглотит. Отомстит, он еще ни перед кем в долгу не оставался. Лучше и не глядеть. Ничего не видел, ничего не слышал, а вы валяйте — за косы руками, в ребра кулаками!»

Он зашел за дерево, потом шмыгнул за другое и, не проронив ни слова, удалился.

А Филипп Бекич стоял спокойно, и лицо у него было совсем спокойное, словно все то, что говорил Ставор, относилось не к нему. Мигнет время от времени своими карими глазами, облизнет потрескавшиеся губы и молчит. В руке у него комок снега, он сдавливает его, смотрит, как текут мутные струйки воды, а про себя думает: «Клянусь богом, раскаешься ты, Тодор, ох, как раскаешься! Я покажу тебе, кто из нас фуфыря и кто Свистун, только позже, когда вздерну на дыбу! А сейчас болтай! Сейчас я буду молчать, потому что ничего не могу сделать! Не могу и пальцем тебя тронуть, потому что ты, вечно голодный дурак, в тот же миг меня со страху прикончишь. Со страху и из зависти, а Душану Зачанину скажешь потом, что убил умышленно, — знаю я тебя и всех вас как облупленных. Ждешь, чтобы я поднял винтовку, нет, и не подумаю. Тошно тебе ждать, но и мне не легко. За тридцать лет никто еще меня такой тюрей не потчевал, и вот ничего, глотаю. Никому не позволял орать на себя, точно на жену венчанную, ни Гиздичу, ни Юзбашичу, а тебя вот терплю. Если меня нынче живым выпустишь, то заплатишь мне и за страх, и за крик, и за Гавро Бекича, и за все!.. Ну что, не накричался еще?..»

Впрочем, один только страх не заставил бы его стоять так спокойно. В глубине души он смутно чувствовал, что Ставор, этот жилистый буян, невольно коснулся тех горьких истин, которые не так легко опровергнуть. Есть тут какая-то подоплека, дьявольски запутанная, одним выстрелом от нее не отделаешься. Вначале такую вот толпу прихвостней, сволочей и лгунов с бородами и без бород тянешь силой, а потом наступает момент, когда она сама начинает катиться в ту же сторону, и тогда ее не остановить. Никто уже ни над чем не властен, никто ничего не может; исчезают люди, остаются только винтики машины, потому что игра в политику, власть и смерть превратилась в машину. Ни один винтик этой машины, даже тот, который воображает себя главным, не может выйти из игры, если она ему не по вкусу, и сказать: не хочу или не могу, устал или мне надоело, машина тотчас увлечет его за собой, хоть он и стерся. Надо молоть дальше, и его больше не спрашивают, хочет он того или нет — и так до тех пор, пока он сам себя не превратит в кровавое месиво. Тогда машина выплюнет его, как шлак, и, беззубая, разболтанная, пойдет тарахтеть до Судного дня…

Высказав все, что было у него на душе, Тодор Ставор почувствовал себя опустошенным, понял, что поторопился, что ему за это отомстится, и тут же раскаялся, испугался и начал прикидывать в уме, как бы поправить дело. Он уже и не помнил всего, что сказал, намеренно стараясь позабыть и умалить сказанное, и ждал лишь, когда Бекич вымолвит хоть словечко, чтобы тут же поджать хвост и от всего отречься. Топчась на снегу, будто согревая ноги, он отошел к дубу, чтобы было куда укрыться в случае чего, и стал ждать. Зов с горы, с вершины Орвана, прорвался сквозь туман и воронье карканье. Ставор обрадовался — вот повод прервать бессмысленную ссору, которую он затеял в запальчивости.

— Это они, — примирительно сказал он. — Не убежали. Уж не нас ли ругают? А, Филипп?

— Зовут Сенё, — сказал Бекич.

— Какого Сенё?

— Может, ты скажешь какого? Нет никакого Сенё, это у них пароль. Наверно, кого-то потеряли, вот и зовут, чтобы мы не догадались.

— Боже мой, — забормотал Ставор, — все пустились на обман, даже они! Один я никак не научусь этому делу… Вечно этот туман меня с ума сводит, хуже водки. Стеснит грудь, схватит за горло и душит, как домовой. Не могу ни дышать, ни думать, сам не знаю, что болтаю, как пьяный. А повыше, на Софре, нет тумана.

Туман доходил лишь до половины горы, дальше раскинулось ясное небо, а в нем сверкала на солнце снежная голова Орвана. Среди этого блеска Иван Видрич ощутил неясный страх перед необъятными просторами, грозившими гибелью, исчезновением в зияющих со всех сторон пропастях. Запыхавшись, он нерешительно остановился, чтобы передохнуть, и увидел свою огромную тень — она висела в пропасти вниз головой, и голова терялась где-то внизу, в лесной чаще. Он давно уже не видел свою тень или просто не обращал на нее внимания, а сейчас ему вдруг показалось, будто она неотделимая часть его существа, подобно костям, коже или мышцам, но в то же время инакое существо, верный друг, которым он несправедливо пренебрегал. Глядя, как тень дрожит, корчится, трепещет и прячет голову среди ветвей, Иван Видрич подумал: она словно чего-то боится, хочет остаться внизу. «И я бы не прочь, да нельзя. Туман слабенький, а их сила: окружат нас, как только туман рассеется, и уничтожат, быстро со всеми покончат…»

Товарищи, разгоряченные боем, не обращая внимания на свои тени, поднимались мимо него к каменистой вершине Софры. Ветер, точно метлой, вымел весь снег до земли, а землю до кости, остались лишь голые громады скал, точно скованный из металла серо-зеленый мост, по которому вел древний путь на небо. Вскарабкались на горное плато, заглянули в долину, залитую, точно мутной водой, туманом. Из тумана доносились одиночные выстрелы, голоса людей, карканье ворон. Видны были только стаи ворон: они то устремлялись друг за другом и ныряли в туман, то снова взлетали и кружились над лесом с пронзительным карканьем. Одна стая вилась над брошенной землянкой в долине Дервишева ночевья, другая — над Поман-водой.

И эта вторая стая, беспокойная, остервеневшая, в криках которой звучал неутоленный голод, навела их на мысль о соседней землянке. Поначалу каждый спросил себя, потом они стали строить догадки сообща. Боя там не было, но товарищи не дают о себе знать и не приходят сюда, как договорились еще до того, как выпал снег. Может, их ночью накрыли и захватили, а может, они вышли и не в состоянии пробиться. Мало их, пять винтовок всего, пулемета нет. Во всяком случае, бросить их негоже, не по-товарищески, бесчеловечно и ничем не может быть оправдано: свою шкуру спасли, выбрались всем отрядом без потерь и ранений, а товарищей бросили на произвол судьбы, на съедение воронам. Решили их позвать, но как это сделать? Окликать поименно смысла не имело, это только бы обнаружило их, потому что Васо Качак с товарищами подумали бы, что зовут четники, и повернули бы в противоположную сторону; звать их свистом или еще какими сигналами — никто не поймет, кто кого зовет. Наконец Видрич додумался.

— Кричи Селё, — сказал он Шако.

— Что еще за Селё?

— Качак вспомнит, это была его довоенная кличка.

Так и стали кричать: сначала Шако и Вуле, потом Боснич и Слобо, потом все разом, чтобы лучше было слышно. Никто не отзывался. «Видно, не могут, — подумал Видрич, — боятся привлечь внимание и огонь на себя. Главное, чтоб знали, где мы. Они придут, и все будет хорошо. Вместе мы пробьем себе дорогу где угодно».

— Так дальше нельзя, — сказал Вуле, когда ожидание затянулось. — Надо поглядеть, в чем дело.

— Что ты увидишь? — заметил Видрич.

Мысли у него ворочались медленно. Впрочем, он и раньше быстротой мысли не отличался, любая поспешность всегда казалась ему сомнительной. Сейчас он чувствовал, что слишком медлит, временами его словно охватывала какая-то дрема, и это раздражало и сбивало с толку. Ясно, что надо уходить, и уходить как можно скорей с этой наполненной сверкающим светом и окруженной пропастями Софры, но дрема мешала собраться с мыслями, и он втайне надеялся, что кто-нибудь другой — Шнайдер или Боснич — поймет это и скажет. Вместо них отозвался Слобо: