Иван Поздняков - Пока бьется сердце Страница 38

Глянул Розан на стол и опять проклял непрошеного гостя. Картофель остыл, дети, следившие за разговором взрослых, так и не притронулись ни к картофелю, ни к бекону. Но дело было выправлено. Из огромного чугуна хозяйка достала новую порцию картофеля, горячего, дымящегося. Дети с жадностью набросились на еду.

Вдруг Григорий, почувствовав на себе взгляд пани Елены, поднял глаза, и хозяйка вспыхнула, застигнутая врасплох. Розан знал, что означают такие взгляды. Не раз перехватывал их на военных дорогах этот высокий ладный плечистый парень с веселым нравом и ослепительными рафинадными зубами, не одна девушка вздрагивала при виде смуглявого солдата с глазами, которые заглядывают прямо в душу. Но Григорий был сдержан, хотя и знал себе цену, помнил о другой, которая зовется Мариулой. Но почему-то случилось так, что сейчас, в доме приветливой, ласковой хозяйки, этот женский взгляд вдруг обжег его, взбудоражил горячую южную кровь, затуманил сознание.

Григорий покраснел, как школьник. Потом перевел взгляд да стену, чтобы успокоиться.

В избе потемнело.

— Мне пора, пани, — тихо произнес Григорий.

— Разве вы не переночуете у нас? — еле слышно спросила пани Елена.

— Мне нужно к своим. Извините, но я должен уйти.

Хозяйка не настаивала. Лишь в сенях она, сначала осторожно притронувшись к локтю разведчика, а затем подавшись всем телом к гостю, повторила не то вопрос, не то просьбу:

— Может, у нас переночуете?..

— Нет, пани, нет! — прошептал Розан, целуя женщину прямо в губы. Она ответила на поцелуй, и Григорий чуть было не задохнулся. Он ошалел от нахлынувших чувств и опрометью выбежал на улицу.

Через час мой добрый приятель Григорий Розан рассказывал мне об всем, что случилось с ним. Умеет же рассказывать! Поведает о какой-либо истории, и перед глазами встают, как живые, и люди и вещи. Не раз я говаривал Григорию, что уродился он с талантом сказителя, даже поэта, и всякий раз он отшучивался: был поэт, да не вышел, теперь он солдат, и никакая другая должность ему не потребна.

На этот раз Розан не пересыпал свою речь шутками и прибаутками. Разведчик был задумчив, даже немного печален. Рассказывал серьезно и сдержанно.

— Никак влюбился, Григорий? — опросил я разведчика.

— Влюбиться не влюбился, но как-то по душе пришлась эта женщина. Глаза хороши, ой, какие глаза! — и жадно, несколько раз подряд затянувшись табачным дымом, он продолжал: — Может быть, некоторые вахлаком меня назовут. Ну и пусть, черт с ними! Язык без костей, все болтать может. Но не мог я посбродничать, это против души, вроде кобелиной похоти. Некоторые говорят: война все спишет. Глупость это. Нет, война ничего не спишет. Человек везде должен быть чистым, честным, порядочным.

— О Мариуле думаешь?

— А как же не думать о ней?! Знаю, и она обо мне думает. Надо быть подлецом, чтобы обмануть ее. Ты не смотри, что я балагур. Я пакость не сделаю. Языком, известное дело, поболтать могу, но на то он и язык.

Григорий отбросил щелчком недокуренную папиросу, вскочил на ноги.

— Довольно нам разглагольствовать. Пусть этим делом занимаются люди постарше, а нам с тобой веселиться надо. Пойдем к ребятам, смотри, как танцуют.

В центре села, на площади, против костела, веселится молодежь. Танцы в разгаре. Тоненькие, принарядившиеся паненки лихо кружатся с нашими солдатами, слышна частая дробь девичьих каблучков и глухой топот армейских кирзовых сапог. Немного медлительный спесивый краковяк сменяется вертлявой легкомысленной полькой, потом кружатся пары в вальсе. Забыто все: и война, которая еще идет на земле, и нужда, поселившаяся в каждом доме этого тихого польского села.

Немного в стороне собралась группа местных парней. Им не хватило девушек. Но они не в обиде на русских солдат. Да и можно ли приревновать девушку к молодому вояке, который, может быть, сейчас, по приказу своих командиров, прервет танцы, встанет в строй и уйдет дальше — на запад? Разве можно лишать его этой кратковременной забавы и сердиться на паненку, которая предпочла в танце русского солдата местному парню!

В перерывах между танцами солдаты и паненки поют песню о Катюше, не отстают от них и местные парни — они подтягивают дружно.

Солдаты, что постарше и посолиднее, в танцах не участвуют. Молодой может протопать в плясках до утра, а потом пройдет в марше еще полсотни километров и — все нипочем. Сделай это человек постарше, так на другой день у него будут гореть подошвы, а в походе даже паршивая десятикилометровка покажется ему дорогой предлинной и тяжелой.

У каждого дома в окружении местных жителей проводят свой досуг усатые сержанты, степенные старшины, бойцы, которым перевалило за тридцать. Дымят самокрутки, начиненные махоркой и крепчайшим самосадом. Разговоры печальные, горькие, как полынь.

— Будь они прокляты, эти фашисты, — говорит пожилой крестьянин. — Все забирают подчистую, нечем кормить ни скотину, ни детей.

— Это еще полбеды, — вмешивается в разговор его сосед, старик лет шестидесяти, с пышной копной седых волос. — Они угнали в свою Германию всю молодежь. Многие погибли на их проклятых заводах и каменоломнях.

Разговор неожиданно прерывается, наши бойцы с недоумением прислушиваются к странным звукам на окраине села. Кто-то то истошно плачет, то дико хохочет. Этот жуткий хохот и плач постепенно приближаются к центру села.

Мы видим старуху. Она в одной сорочке, непричесанная, босиком. Идет по улице, приплясывая. Плачет и одновременно смеется.

— Это пани Зоська, — поясняют нам жители села. — Немцы расстреляли двух ее сыновей. Вот и заболела на голову.

— Но почему ее не лечат? — опрашиваю я.

— Извините, пан офицер, но вы, как малое дитя, — говорит мне старик. — Да у нас в округе нет ни одной лекарни. Посходи с ума все поляки, немцы и бровью не поведут. Расстреляют всех — и дело с концом. А думаете, за что расстреляли сыновей пани Зоськи? Партизанами были. Наши лучшие парни ушли в леса и в Карпаты, достали оружие и бьют немцев. Вы не слыхали про пана Янека Гусева?

Я киваю головой: слыхал. О Гусеве рассказывал пан Кручинский. Кстати, этот низенького роста, немного суетливый пан Кручинский стоит сейчас рядом и многозначительно подталкивает меня локтем, как бы намекает, что он говорил нам сущую правду. Сейчас он одет в солдатскую гимнастерку, в армейские бриджи, на ногах кирзовые сапоги. Какой-то старшина хорошо экипировал пана Кручинского. И выглядит пан сейчас заправским солдатом, только без оружия. О том, что пан Кручинский покинул дом, решив быть полезным Червоной Армии, уже знают в этом селе. На него с уважением посматривают сейчас и молодые и пожилые крестьяне.

— Может быть, и не все знаете про пана Янека Гусева, — продолжает старик. — Так слушайте. Лихой это хлопец. Он ваш, русский. Из плена бежал и быстро нашел верных людей. Стал командиром. Как-то в нашем селе был дня два. Хлопцы у него боевые, справедливые. Там и чехи, и французы, и поляки, и русские. Немцы боятся пана Янека. Много беды он наделал им. Мосты взрывал, генералов их убивал. За его голову великие деньги обещают. Дурни эти фашисты. Кто же такого человека выдаст? Дурни, дурни. Теперь, говорят, пан Янек Гусев в Карпатах, там бьет фашистов.

К нам постепенно подходят все молодые парни села. Пусть, мол, легкомысленные паненки танцуют до упада, а им, парням, интереснее побыть в компании людей более солидных. Молча слушают старших, о чем-то перешептываются. Вот один из них выступает вперед и обращается к майору Гордиенко.

— Пан офицер, разрешите спросить?

— Я слушаю пана.

— Я и мои коллеги просим, чтобы нас приняли до вашего войска.

Гордиенко сжимает губы, чтобы не улыбнуться, старается быть серьезным. Некоторое время молчит, подбирая в уме ответ, который бы не обидел этих горячих, хороших юнцов. Парни застыли в ожидании ответа.

— Вы еще совсем молоды, — произносит, наконец, Гордиенко. — Таких и у нас в армию не берут.

Парни не сдаются. Они доказывают, что молодость — это не помеха, что они отлично могут стрелять, а в бою, конечно, будут действовать, как настоящие солдаты. Говорят все разом, перебивая друг друга. И опять, как и в первом польском селе, Гордиенко советует найти штаб польского соединения и уже туда обратиться с такой просьбой.

— Значит, Войско Польское есть? — хором спрашивают парни.

— Есть, панове, оно вместе с нами воюет против фашистов.

— Тогда мы завтра идем в это войско! — восклицает высокий юнец.

Уже совсем стемнело. Звезд не видно, небо внезапно затянуло тучами. Время от времени накрапывает мелкий дождь. Его никто не замечает, люди не расходятся с улицы. Возле костела по-прежнему захлебывается баян.

В гомоне девичьих и солдатских голосов различаю раскатистый смех Григория Розана. И впрямь он будет, если только не остановишь его, танцевать до самого утра. Горяч этот ладный парень! Как будет хорошо, если его дождется смуглявая Мариула!