Александр Великанов - Степные хищники Страница 38

Эскадрон Щеглова выступил из городка как раз в эту глухую пору. Рассвет застиг колонну уже далеко за городом. Он подкрался неожиданно: воздух сделался мутным, как молочные ополоски, и из этой жидкой белеси то появлялись, то исчезали бесформенными темными пятнами кусты, стога сена, ометы.

Щеглов выслал головной дозор, — чем черт не шутит, бандитам пути не заказаны, на них можно нарваться там, где не ждешь. Следовало бы выслать и боковые, но по глубокому снегу лошади не пройдут. Вообще в зимнюю пору кавалерия может маневрировать лишь по дорогам и, как правило, противники встречаются лоб в лоб. А хорошо бы незамеченным оказаться сбоку и из засады чесануть пулеметным и винтовочным огнем, заставить барахтаться и вязнуть в снегу, нагнать панику и разгромить врага вдребезги! Но столько же, если не больше, шансов самому оказаться в таком положении, — палка о двух концах.

Все прозрачней становился воздух, и все длиннее вытягивалась колонна. Сразу за Щегловым едет, как влитый в седло, Тополев. Он не шелохнется. На бровях, бороде, ресницах крошечные кристаллики инея, и от этого Иван Иванович похож на елочного деда-мороза. За Тополевым парами кавалеристы — обветренные, суровые лица, заиндевевшие конские морды, изо ртов, из ноздрей валит пар. За плечами колышатся винтовки, тускло поблескивают медные головки шашек.

Щеглов обернулся, поднял руку — внимание:

— Рысью ма-арш!

Встречный ветер щиплет щеки, нос, режет глаза. Слезинки смораживают ресницы. По степи стелется морозная, легкая дымка.

— Товарищ Тополев, в этой деревне, — показал Щеглов на завидневшуюся впереди деревушку, — сделаем привал, а ты со взводом езжай дальше версты на две. Но будь осторожен: банда где-то поблизости.

В деревушку въезжали настороже, косились на переулки, на изгороди, на все места, которые нельзя было видеть насквозь. Однако местные жители единодушно утверждали, что за последнюю неделю вооруженных людей в их селе не было и вообще из чужих никто не заезжал.

Остро пахло кизячным дымом, навозом, жильем. Щеглов расположил взводы в трех подряд дворах на западной окраине деревни, приказав быть наготове и не расходиться. Проводив Тополева, он зашел в избу, которую занимал второй взвод Кондрашева. В тесной комнатушке негде было яблоку упасть. Костя беседовал с хозяином, стариком лет семидесяти, расспрашивая его об окрестных селениях и о дорогах. Дед охотно отвечал. Время от времени он поглаживал посконные шаровары на высохших ногах.

— Прямой тракт на Новоузенск идет не через нас, а стороной, отсюда верстах в трех, — рассказывал старик. — От колодца поворот будет, а потом все прямо мимо гумен на бугор. За бугром и проходит большак.

— А на Александров Гай есть поворот с этого большака? — вмешался Щеглов.

— Есть, как же не быть повороту! Верстов пять по большаку проедешь — там и поворот.

Хозяин сморщился и начал старательно растирать ноги.

— Болят? — справился Щеглов.

— Как бурану быть, — мочи нет: ломят, гудут, словно тупой пилой их кто пилит.

— Вчера закат нехороший был — заметил Кондрашев.

— Обязательно буран будет, повторил старик.

В дверь неожиданно вошел Тополев.

— Вакулинцы движутся по большой дороге на Новоузенск, — доложил он. — За четверть часа перед нами их разведка была в Выселках. Они спрашивали дорогу на Новоузенск, обменили у жителей двух лошадей… Метель поднимается, — добавил в заключение Иван Иванович.

— Поите лошадей, и выступать, — распорядился Щеглов.

По улице мела поземка, вихрилась у окон, залетала на коньки крыш, лепила карнизы. У колодца, о котором говорил дед, Щеглов повернул колонну на север к большаку.

«Эскадрон укрою в лощине, а наблюдателей вышлю на увал, — планировал Щеглов, но действительность спутала все расчеты. Не успел эскадрон спуститься в лощину, как налетел буран, один из тех страшных заволжских буранов, которые заносят дома с крышами, бесследно хоронят под снегом целые обозы, мешают небо с землей. Тучи снега неслись над степью, вокруг выло, свистело, гудело, как в печной трубе. Белая мгла бесновалась в полную силу, и единственной надеждой спастись были тонкие жгутики соломы, расставленные вдоль дороги, — вешки. Они тянулись от жилья до жилья, до тепла, до живых людей, и пока не потеряны вешки, можно надеяться, что доберешься по ним до села или деревни, а не останешься замерзать в степи.

Щеглов спешил эскадрон, велел укрыться попонами, а взвод Кондрашева выслал на большак.

Медленно тянется время. Грубый ворс конской попоны щекочет лицо, колет, царапает уши, но от ветра защищает. Около рта и носа намерзают сосульки, тают, мокнет воротник. Через щелку перед глазами видно, как на дорогу, словно гигантские черепахи, ползут и ползут сугробы. Снег упрямо засыпает всё: человека, зверя, стога, овраги, ометы, только с вешками ему не справиться. Треплет ветер соломенные жгуты, гнет в три погибели — тщетно: крохотные степные маяки стоят, как стояли. Кружатся снежные вихри, хлопья снега лепят глаза, ноздри, мешают смотреть, дышать… Сколько же времени придется стоять так на ветру и ждать? Да и пойдет ли бандитская колонна? Может быть, они остановились в деревне, сидят в теплых избах и ждут, когда стихнет буран? А может быть, уже прошли? Нет, по времени не выходит.

Примерно о том же думал Кондрашев, наблюдавший с увала за большой дорогой. Плохо наблюдать! Шагов на двадцать-двадцать пять еще видно, а дальше — белый мрак. Всё же Косте посчастливилось вовремя заметить бандитскую колонну и отойти незамеченным. Отскакав от большака метров на сорок, взвод остановился и отправил донесение.

«Надо сделать проминку, — решил Щеглов. — Люди и кони застыли». Командир эскадрона хотел дать команду, но в этот момент из бурана вынырнул всадник.

— По большаку банда движется, — доложил он. — Конца не видно. На подводах.

Передав командование Тополеву, Щеглов отправился к Кондрашеву.

— Вон они, товарищ комэск, — показал Костя рукой.

По большаку вереницей тянулись залепленные снегом подводы. Укрывшись мешками, ватолами, торпищами[45], спинами к ветру, сидели и лежали вакулинцы.

— Не боишься, что они нас заметят? — спросил Щеглов.

— Кому охота на ветер глаза таращить, да и все равно ничего за снегом не увидишь.

Шли долгие минуты, а движение не прекращалось, всё, новые и новые упряжки появлялись на большаке и беззвучно, как тени, проплывали, скрываясь за снежной завесой.

— Что ж, обстановка ясна, — проговорил Щеглов. — Но тем не менее оставайтесь здесь, пока все не пройдут, а потом самостоятельно двигайтесь в Алгай, лучше, пожалуй, по тому свертку, о котором говорил дед.

— Понятно, товарищ командир.

Взвод Кондрашева остался у большака.

Знакомую деревушку эскадрон прошел без остановки.

— Третий взвод головным, за ним четвертый, замыкающим — первый! — скомандовал Щеглов, меняя порядок движения взводов, чтобы дать отдохнуть прокладывавшему до сих пор дорогу первому взводу.

За околицей буран гулял без помехи. Навязчиво, упрямо, неистово носились взад-вперед снежинки, и казалось, что этому конца не будет, что никогда не умолкнет вой ветра, не выглянет солнце и не придет на застывшую землю весна-красна. Скользким ужом заползало в душу отчаяние.

Дорога вскоре исчезла. Тяжело брести по снегу, а в седле не усидишь, продувает-нижет насквозь. Но и пешим долго не пройти, — сил не хватает. Командир головного взвода то и дело командует:

— Слезай! В поводу шагом марш!

А через несколько минут:

— Сади-ись!

Потом опять:

— Слезай!

Тяжко. Молотками стучит кровь в висках, как кузнечные меха, работают легкие, тело усталостью, как свинцом, налитое. Одежда пудовая, ветер сшибает, ноги разъезжаются, скользят, подвертываются, шашка путается меж ногами, винтовка, пантронташи давят книзу, душит попона, а открыться нельзя, — мороз с ветром иглами колет.

— Сади-ись!

Все труднее доставать ногой до стремени, забрасывать тело в седло.

— Слеза-ай!

Эх, не ко времени дана команда! Первым понял это давший ее командир третьего взвода.

Поздно понял. Снега здесь, в лощине, по пояс, и люди утонули в нем.

Идти нельзя. Лечь, закрыть глаза и забыться в сладкой дреме. Пусть заносит метель.

Движение прекратилось. Почуяв недоброе, Щеглов погнал коня в голову колонны, с трудом добрался.

— В чём дело?

В глазах командира третьего взвода тоска. Ему и самому не верится, что можно спастись.

— Люди не поднимаются.

— Как это не поднимаются?! — вспыхнул Щеглов: — Ты сам-то понимаешь, что говоришь?! Вста-ать! По коням! Сади-ись!

Никто не двигается — слова не доходят до сознания, как пушинки улетают по ветру.

— Ты чего сидишь?!