Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели Страница 40

Массовый террор набирал уже такие обороты, что железные дороги не справлялись с, казалось бы, бесконечными эшелонами раскулаченных, которые тащились из Европейской части России в Сибирь. Потому люди в ахтарской казарме в ожидании отправки содержались по несколько суток. В казарме стояла ужасная вонь. Раскулаченные здесь же испражнялись в параши, вечно наполненные до самых краев. Ни о какой гигиене, конечно же, не шло и речи. Думаю, что репрессии носили уже ярко выраженный политический характер: забирали просто всех недовольных — кто много разговаривал или имел длинный язык, что на долгие десятилетия стало тяжким обвинением в обществе самой совершенной в мире советской демократии, в обязанности граждан которой было вменено важнейшее — шпионить друг за другом. Так вот, думаю, что если пересчитать людей, которых можно было считать кулаками (согласно директиве, кулаком нужно считать только тех крестьян, кто имеет тридцать пять и сверх десятин земли, пять-шесть лошадей, сельскохозяйственный инвентарь, четыре-пять коров, два-три батрака, которые работали в хозяйстве), то таких здесь было не более десяти процентов.

Если Кривенко еще полностью подпадал под эту классификацию, нанимая на летнюю сезонную работу десятка два батраков, которые, кстати, неплохо зарабатывали при этом: тридцать пять пудов пшеницы, пудов двадцать пять ячменя, пудов пятнадцать кукурузы, пудов пять подсолнечных семян, в общем-то гарантировавших годовой прожиточный минимум, а в его словах, сказанных мне при аресте: «Мы и на Соловках будем людьми, а вы и здесь останетесь голодранцами и подохнете с голоду», еще можно было, при желании, определить шипение классового врага, то встреча с Примосткой была для меня полной неожиданностью.

Примостка, в прошлом красный партизан и красноармеец, приятель моего отца, имел небольшой надел земли, как все прочие — две с половиной десятины на едока, и трех ободранных лошадей, на которых время от времени подрабатывал. В раскулаченные этот крестьянин, лет под пятьдесят, попал за неосторожные разговоры во время первой волны раскулачивания — не мог его крестьянский здравый смысл смириться с происходящим. Меня поставили у главного входа в казарму, а вскоре поручили сопровождать двух крестьян, выносивших из помещения переполненную парашу, санитарно-гигиеническое устройство, навеки вошедшее в мировую литературу благодаря невиданной в истории человечества системе репрессий во имя светлого будущего, породившей неисчислимую сеть заведений для содержания людей в неволе. Один из этих крестьян и был Примостка, который, казалось, даже обрадовался, увидев меня, и сразу же перепутал с моим старшим братом Иваном, с которым мы были довольно похожи. «Ваня! Что же это у нас делается? Мы с твоим отцом воевали, защищали революцию. Твой отец погиб, а я теперь в тюрьме? За что меня посадили и теперь высылают!»

Что я мог ему ответить? Разве что: «Дядя не мешайте, я выполняю свой долг». Через несколько дней отправили и второй поток раскулаченных, среди которых было и немало рыбаков. Ведь рыбаки привыкли вместе со своими семьями хоть рыбы есть досыта, а пришла директива: всю рыбу сдавать в государственный приемный пункт, получая на руки двести грамм на рыбака. В случае нарушения суд — обычно заканчивающийся десятилетним тюремным заключением. Так поступали и с колхозниками, набивавшими карманы зерном для прокорма семьи и сразу оказывающимися в числе врагов колхозного движения.

С этим потоком пошел и пожилой рыбак Горшок, брат нашего соседа — плотника Федора Горшка, моего крестного отца. Придя с моря, он решился взять десяток тараней для семьи из обильного улова, пойманного его руками, и попытаться отнести для пропитания семьи. Недалеко от дома, который находился поблизости от двора моей будущей жены по улице Бульварной, его застукал комсомольский патруль из числа «легкой кавалерии». Окружили, вырвали сумочку с таранью и отправили куда следует, несмотря на плач и просьбы пожилого человека. Но тюрьмы, видимо, были уже настолько переполнены, что Горшка решили определить к раскулаченным, справедливо полагая, что нет особенной разницы. А еще с первым потоком в Темрюке забрали деда моей жены Петра Анисимовича Бондаренко и его жену Евдокию, за то, что посмел быть «просолом», скупал и перепродавал рыбу, которую ловили местные рыбаки. Занятие это было прибыльным, требовало быстрого разума, выдержки, хладнокровия, оперативности в действиях. Благодаря просолам рыба не пропадала, не прованивалась на складах тысячами тонн, как мне приходилось наблюдать позже, а в свежем виде покупалась прямо с катера и поступала на стол металлургам Мариуполя и шахтерам Донбасса. По слухам, Бондаренко, о котором моя жена всю жизнь вспоминала с теплотой и нежностью, называя «дедунькой», немало помогавший их семье, был даже освобожден из заключения как незаконно репрессированный, но был зарезан в целях получения золота вместе с женой бандитами в Сибири. Своими, кубанскими, перевозившими их с места ссылки к железной дороге. Имущество репрессированных и раскулаченных, их скромный достаток приобрели в глазах окружающих фантастический характер и породило целую волну уголовной преступности, обычно остававшуюся безнаказанной.

Словом, много, ох как много нужных России людей пошло с этими безумными потоками ради утверждения власти рябого кремлевского карлика, корифея языкознания и всех наук, в том числе и сельскохозяйственных, стремящегося ограничить не только свободу людей, но и бессловесной скотины. Чего стоит, например, сельскохозяйственный совет великого вождя и теоретика по поводу содержания свиней. Этот совет я слышал лично, во время одного из его выступлений. Оказывается, свинью не нужно кормить. Подобно монгольскому коню, она должна быть на подножном корму. А чтобы не заглядывала куда не нужно, через чужие заборы, надеть ей на шею приспособление, очень напоминавшее ярмо, в котором татары водили пленных, «кармыгу», состоящую из трехотсечной рамы. Такое приспособление мне приходилось видеть у него на родине, в Грузии, на курорте Цхалтубо, но оно совершенно не годилось к нашим местным условиям, на просторах России, как ни пытались его внедрять услужливые сельскохозяйственные холуи. Впрочем, свиньи дохли прежде всего от бескормицы, как дохнут и сейчас. Но удивительно, что к власти в огромной стране, создавшей великую культуру, пришел человек, мыслящий категориями грузинской деревни и не понимавший простой истины, доступной всякому крестьянину — свинью нужно кормить.

Третий поток и третий этап этого тяжелейшего издевательства над народом под названием раскулачивание мне пришлось наблюдать уже со стороны, в 1931 году. Поезд, на котором я ехал из Москвы, где тогда учился, в Ахтари, остановился на станции Брюховецкой, недалеко от Ахтарей. На соседних путях стоял состав, состоящий из телячьих вагонов с раскулаченными — шел третий поток. На этот раз лемех классовой борьбы решили запустить поглубже в народную толщу и людей высылали целыми семьями. Стоял невообразимый стон и плач, которому с каменными лицами внимали красноармейцы, взявшие штыки наперевес, оцепившие состав. Не стану живописать детали, потому что, как, наверное, догадывается читатель, вспоминать все это мне не слишком легко и приятно. Скажу только, что люди были грязные, оборванные, голодные и совершенно подавленные морально.

Казалось бы, только во имя великого будущего страны могли потребоваться подобные жертвы и такое море жестокости. Увы, этот период можно успешно изучать, но не с точки зрения широты и величия русской души, а глубины падения, на которую она, сбитая с толку демагогами, опустилась. Нужно знать объективные законы, чтобы строить прогнозы на сегодня. Но скажу честно — прогнозы не слишком радостные.

Но было ли сопротивление? Да, было. На всю Кубань прогремели восстания в старых казачьих станицах Полтавской и Славенской. Их жестоко подавили красные конники из корпуса, в котором имели честь служить и Рокоссовский, и Жуков. Не знаю, участвовали ли они в этих событиях, но могли бы упомянуть, хоть вскользь, о подавлении кулацкого восстания. Жуков, в основном, вспоминает о помощи, которую оказывали крестьянам красные конники в проведении сельскохозяйственных работ и ремонте сельскохозяйственной техники, за что их подняли на смех, обвинив в помощи кулакам. А в действительности красными войсками все население станицы Полтавской было выслано от мала до велика, а сама станица, видимо в насмешку, названа Красноармейской. В опустевшие казачьи дворы поселили уволившихся красноармейцев. Я думаю, что тот душераздирающий эшелон, который я встретил на станции Брюховецкой, был, видимо, из числа бывших полтавчан.

Пробовали подняться и рабочие, слишком поздно обнаружившие, что за оковы на них надела новая власть. Летом 1930 года в Ахтарском порту продолжалась интенсивная погрузка кубанской пшеницы на экспорт. По станицам люди уже умирали от голода, а в Ахтарях рабочий получал по карточке от 400 до 500 граммов хлеба. Осенью тридцатого года к нам, на рыбзавод, пришла весть, что в порту остановлена погрузка зерна на экспорт. После окончания смены я, в числе прочих, побежал смотреть на невиданное событие. На молу митинговали грузчики и дрогали. Постепенно сбегались зеваки. Выяснилось, что голодные люди не выдержали и, проклиная такое светлое будущее, побросали часть мешков с зерном в воду и ушли с работы. Улаживать инцидент сразу же приехал секретарь Ахтарского райкома партии, элегантно одетый мужчина лет сорока пяти, на вид упитанный. В лучших пролетарских традициях, он забрался на мешки, сложенные в подводе и принялся объяснять несознательным грузчикам, что идет индустриализация и стране нужна валюта. Для этого нужно потуже затянуть пояса, меньше есть и больше работать. Девиз этот стал, по сей день, самым актуальным в экономической политике партии. Толпа увеличивалась. Подходили рыбаки, громко высказывающиеся в поддержку рабочих. Появился оппонент и у секретаря райкома партии. Это был рабочий — Кожевников — плотного телосложения мужчина, лет тридцати пяти, не так давно избранный председателем рабочкома грузчиков. Кожевников заявил, что вряд ли нужно добывать средства для такой индустриализации, в результате которой свои люди умирают с голоду, а советское зерно продается на западных рынках по демпинговым ценам — дешевле себестоимости. Тогда железный занавес еще не был настолько непроницаем, как в последующие десятилетия, и такая информация поступала в страну, в частности в Ахтари. Да и пресса писала о многом таком, о чем позже трудно было даже представить.