Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели Страница 41

Пробовали подняться и рабочие, слишком поздно обнаружившие, что за оковы на них надела новая власть. Летом 1930 года в Ахтарском порту продолжалась интенсивная погрузка кубанской пшеницы на экспорт. По станицам люди уже умирали от голода, а в Ахтарях рабочий получал по карточке от 400 до 500 граммов хлеба. Осенью тридцатого года к нам, на рыбзавод, пришла весть, что в порту остановлена погрузка зерна на экспорт. После окончания смены я, в числе прочих, побежал смотреть на невиданное событие. На молу митинговали грузчики и дрогали. Постепенно сбегались зеваки. Выяснилось, что голодные люди не выдержали и, проклиная такое светлое будущее, побросали часть мешков с зерном в воду и ушли с работы. Улаживать инцидент сразу же приехал секретарь Ахтарского райкома партии, элегантно одетый мужчина лет сорока пяти, на вид упитанный. В лучших пролетарских традициях, он забрался на мешки, сложенные в подводе и принялся объяснять несознательным грузчикам, что идет индустриализация и стране нужна валюта. Для этого нужно потуже затянуть пояса, меньше есть и больше работать. Девиз этот стал, по сей день, самым актуальным в экономической политике партии. Толпа увеличивалась. Подходили рыбаки, громко высказывающиеся в поддержку рабочих. Появился оппонент и у секретаря райкома партии. Это был рабочий — Кожевников — плотного телосложения мужчина, лет тридцати пяти, не так давно избранный председателем рабочкома грузчиков. Кожевников заявил, что вряд ли нужно добывать средства для такой индустриализации, в результате которой свои люди умирают с голоду, а советское зерно продается на западных рынках по демпинговым ценам — дешевле себестоимости. Тогда железный занавес еще не был настолько непроницаем, как в последующие десятилетия, и такая информация поступала в страну, в частности в Ахтари. Да и пресса писала о многом таком, о чем позже трудно было даже представить.

Экономические провалы были одной из основных причин закручивания гаек в государстве. От речей Кожевникова люди, получавшие пятьсот граммов хлеба в день на тяжелейшей работе и триста грамм на каждого иждивенца в семье, что позволяло только не умереть с голоду, пришли в неистовство.

Сжатые кулаки, выпученные, налитые кровью глаза на перекошенных лицах. На молу, где собралась толпа, образовалась плотная атмосфера психического надрыва, готовая в любое мгновение прорваться самосудом, грабежом или пожаром. Стоял невообразимый крик. Лошади, умные чувствительные животные, испуганно прядали ушами и приседали в своей упряжи, чувствуя недоброе.

В этой ситуации секретарь райкома партии применил испытанный политический прием большевиков, начал давать обещания, которые не собирался, да и не мог выполнить — ведь во всей политике, бравшей верх в тридцатом году, он был таким же винтиком, бесправным и беззащитным, как и голодные грузчики. Секретарь райкома партии пообещал добиться повышения мизерных расценок оплаты труда грузчиков и увеличения для них хлебного пайка. Напряжение в толпе, в которой в какой-то момент и стоять-то было страшно, стало спадать — это ощущалось просто физически, всей кожей. Люди еще поворчали и принялись таскать мешки. Ну как здесь не вспомнить недавние шахтерские забастовки. Ведь в лучших традициях, устраняя следствие, а не причину, людям так же наобещали с три короба. Но еще более надежным гарантом обеспечения стабильности и покорности портовых рабочих Ахтарей стало таинственное исчезновение рабочего вожака Кожевникова, будто растворившегося в пространстве или украденного чертом. Впрочем, ходили слухи, что черти пришли ночью, были вооружены маузерами и одеты в хрустящую кожу.

Большевики, до тонкости изучившие механику свержения власти, сделали необходимые выводы и без оглядки на то, что скажет Запад (мысль, постоянно угнетавшая царское, да и Временное правительство), расправлялись со всеми своими реальными или потенциальными противниками без оглядки на предрассудки буржуазных законов и с исключительной беспощадностью, действуя бандитскими методами. Следует сказать, что таинственное исчезновение человека вселяло такой же ужас, как и показательные процессы. Думаю, что если бы царское и Временное правительство вело бы себя по отношению к большевикам таким же образом, без юридических церемоний, то вряд ли состоялась бы социалистическая революция — просто не было бы большевиков, которые могли бы говорить о ее необходимости.

Таким образом, все открытые попытки протеста были сломлены. Но была еще одна любопытная форма борьбы с существующей властью, может быть даже подсознательная. Караул, который охранял крестьян «второго потока», собранных в воинской казарме в Ахтарях, возглавлял коммунист, красный партизан, очень толковый мужик Томаровский. В период коллективизации он возглавлял коммуну «Красный боец», созданную на землях помещика Жилина еще в 1920 году. В эту коммуну собрались все обездоленные и неудачники нашей станицы. Томаровский сумел объединить этих людей, создать стимулы к их труду и обеспечить коммунарам довольно высокий по тем временам уровень жизни. Это к слову о роли личности в истории, роль которой коммунистическая теория то затушевывает, то безмерно преувеличивает. Впрочем, в своей практической деятельности наши большевики всегда уделяли внимание личностям: противников режима отстреливали персонально, в первую очередь самых энергичных и талантливых.

Так вот, Томаровский сумел сделать эффективной даже такую отсталую форму землепользования, как сельскохозяйственная коммуна, мало чем отличающаяся от скомпрометировавшей себя общины. Впрочем и израильские кибуцы, организованные по этому принципу, заваливают сейчас своей клубникой половину Европы. Нет, последняя точка в разговоре о роли личности в истории и формах собственности на землю еще далеко не поставлена.

Но, как и во всяких наших успехах, изобилием которых, правда, мы не балуем историю, и в успехах Томаровского была своя неизвестная сторона. Не сами по себе выросли саманные домики в степи километрах в двадцати пяти от Ахтарей. Не сами по себе заворчали тракторы на полях коммуны «Красный боец», а потом и колхоза. Не просто так стали сбегаться ахтарцы к телегам с продовольствием, которое вывозили на базар коммунары. И совсем не случайно расцвел в этой коммуне мой друг Григорий Джулай, убежавший из Ахтарей от издевательств своего старшего брата Василия — их родители рано умерли.

Дело в том, что коммуна находилась под крепким колпаком политического влияния Томаровского: члена бюро Ахтарского райкома партии, депутата Верховного Совета СССР нескольких созывов. Этот демократический институт народных избранников, а вернее машину для голосования, политическое руководство страны для приличия вынужденно было содержать, хочешь, не хочешь, давая некоторые права на местах ее представителям. Эти люди могли оградить своих колхозников или коммунаров от бесчинств чиновников хлебозаготовительных контор или чекистов, чванливых деспотов из райкомов партии или заезжих проверяющих. Именно благодаря этому, а также тому, что могли эти люди выбить, бывая в Москве и семена, и технику, и удобрения и многое другое для своих хозяйств, позволяло, за счет ограбления основной массы сельского населения, создавать кое-где отдельные островки социализма. Ну кто, например, мог себе позволить, кроме Томаровского, категорически отказать первому секретарю райкома партии в дополнительных поставках хлеба? Потом на этом хлебе выращивали великолепных поросят, нарасхват шедших на ахтарском рынке.

Словом, у себя в хозяйстве Томаровский был и царь, и Бог, и воинский начальник. К счастью, добрый Бог и начальник, выбравший бессознательно, путем борьбы с наступившим диким режимом произвола, путь глубокой в него интеграции. Это не исключало суровой дисциплины в коммуне — лентяя вышибали на общем собрании без оглядки на трудовое законодательство. Мне приходилось беседовать с одним из таких выгнанных, жаловавшимся, что поступили с ним, за единственный невыход на работу, просто бесчеловечно.

Впрочем, подобная роль, речь о Томаровском, была и довольно опасной. В случае, если народный избранник переходил границы ему дозволенного и терял чувство меры, вообразив себя властью, настоящий хозяин страны, партийный аппарат, безжалостно размазывал его по стене, укрепляя миф о собственной принципиальности. Уже в семидесятые годы одна из раздутых официальной пропагандой украинских свекловодов депутат Верховного Совета СССР поехала на служебной машине в Киев жаловаться на первого секретаря Тернопольского обкома партии. Замахнулась не по уровню. Первый секретарь обкома входил уже в особую обойму номенклатуры. Из ЦК свекловодиху вернули в родное село, не забыв сообщить в район, чтобы ей выставили счет за использованный в личных целях государственный бензин и вынесли партийный выговор. Конечно, на этом политическая карьера завзятой украинской молодицы, всем вышедшей в депутатки: и украинской статью, и румяными щеками, и бедняцким происхождением, и умением накрыть хорошие столы для гостей из разных центров за счет колхоза, да вот потерявшей чувство меры, была закончена.