Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо Страница 40

— И не нашла. Деревья — не дома, на них нет номеров.

— А почему вы решили, что спрятано именно на той полянке?

Найгоф пожала плечами — на этот вопрос не было ясного ответа.

— Она мне понравилась, и он это знал. Четыре сосны очень легко отыскать, даже в плохую погоду. Я много думала, много перебрала вариантов и остановилась на этом: четыре сосны!

— Когда остановились?

— Недавно, перед приездом. Раньше мне казалось, что он избрал ложбину, где произошло трагическое событие и, возможно, из-за моих вещей его и убили, но потом отвергла эту мысль. В том месте не было следов лопаты…

— Вы говорили, будто дерн кто-то сорвал?

— Говорила… Даже пыталась проверить — земля под руками не рыхлилась, была твердой, слежавшейся за много лет как камень… Идемте, посмотрим!

Все пятеро зашагали в глубь леса, очень лениво зашагали, будто их неволили. Даже Найгоф и та не проявляла решительности. Ей, наверное, не хотелось возвращаться к прошлому или просто она не была убеждена в надобности такого возвращения.

— Вот здесь, — сказала она и кивнула на старую сосну с чешуйчатой, как у рыбы, корой. Чешуя была ветхой и жесткой, и когда ее трогали, должно быть, осыпалась и звенела, подобно пластинам червонного золота. Чешуя много раз менялась за эти годы, исхлестанная дождями, пронизанная ветрами, умирала и рождалась вновь. Не умирала лишь зарубка, впившаяся в кору глубокой раной. Присохла, приблекла, вроде чуточку обуглилась, но держалась на теле сосны.

— Ваша работа? — заметил полковник.

— Моя.

— Чем? — спросил он.

— Кинжалом… Не удивляйтесь, у меня был кинжал, подаренный одним офицером из управления СС… Он висел в моей спальне, так, для украшения. Иногда я брала его с собой в лес…

— И пистолет?

— Пистолета у меня не было.

Полковник старательно разглядел зарубку, словно определял, действительно ли она сделана кинжалом. Удостоверился и сказал разочарованно:

— Зря все.

— Нет, почему же! — возразила Найгоф. — Отсюда можно вести поиски. Полянка с четырьмя соснами находится где-то в той стороне! — Она показала рукой в направлении дач. — Сосны стоят четко по вершинам прямоугольника, и он невелик, шагов десять каждая сторона…

— Ну что ж, это ориентир… — Скептическое выражение, впечатанное навечно в лицо полковника, вдруг сменилось строгой сосредоточенностью. Он подозвал подчиненных и объявил: — Начнем… У нас не так много времени, чтобы строить свой собственный план поисков, поэтому примем предложение фрау Найгоф. Направление одно, разделим его на четыре линии, тесно соприкасающиеся, и прочистим лес. Думаю, что ни одна поляна не будет пропущена. Через полчаса сбор здесь, у этой зарубки!

Он расставил подчиненных по линиям, сам избрал левый край.

— Меня поведет фрау Найгоф… Итак, за дело!

Когда подчиненные уже скрылись за деревьями, полковник предупредил баронессу.

— Это — последнее.

— Что последнее?

— Последнее доказательство несостоятельности легенды, которой вас снабдили. За полянкой с четырьмя соснами уже не будет ничего романтического, только реальность, беспощадная реальность.

— Вы пугаете меня, господин полковник!

— Вряд ли! Уверен, что к такому финалу вас подготовили.

— Боже, какие жестокие слова!

Она задержалась, пытаясь показать свой испуг и одновременно увидеть лицо полковника, его глаза и в них тепло, ободряющее тепло. Не мог же он, в самом деле, так решить ее судьбу.

— Вам придется идти впереди, — напомнил полковник обязанности всякого задержанного.

— Ах, да!

Но глаза она все же увидела — выцветшие глаза, в которых не было даже искорки тепла, только — жестокость и недовольство. И смотрели эти глаза не на баронессу, а на тропу, по которой шел полковник и на которой давил иглы хвои, бесцельно разбросанные здесь ветром и смертью — вечно зеленый наряд не был вечным.

— Вы не хотите, чтобы я нашла утерянное? — спросила она, не оглядываясь. Спросила грустно, с беспокойством.

Ответить было трудно. Внутри у него таилось желание очистить Рут Хенкель, именно Рут Хенкель, но не Найгоф. Однако высказать подследственному свои побуждения он не имел права. И полковник промолчал. Некоторое время шел, сжав губы и глядя упрямо себе под ноги. Но тут же понял, что совершает ошибку. Найгоф могла истолковать молчание как растерянность, как попытку собеседника скрыть свой положительный ответ. И сказал подчеркнуто твердо:

— Не хочу.

— Вот как!

Тропка завершила свой путь по лесу и оборвалась у опушки, чтобы возникнуть вновь за асфальтом дороги. Найгоф остановилась, теперь она уже имела право оглянуться и посмотреть на него. Она посмотрела. И сжалась вся. Холодная, беспощадно холодная тень стояла в глазах полковника.

— Вернемся! — сказал он.

Найгоф опустила голову и сделала первый шаг — он мог считаться и последним. В это время над лесом взвился крик:

— О-го-го! Ко мне!

По тону, по радостной окраске звука Найгоф поняла, что сосны найдены. Догадалась просто. И еще догадалась, что нашел их тот молодой офицер с руками художника или музыканта. Ей этого хотелось…

Она не ошиблась. Нашел поляну именно тот молодой офицер с руками художника или музыканта. Нашел, хотя найти было почти невозможно. Не стояли на ней четыре сосны в виде прямоугольника. Когда все собрались на полянке, когда подошла Найгоф с полковником, он сказал:

— Вот они, четыре сосны!

Сказал весело, торжественно и обратился именно к ней, к баронессе. Собственно, он и старался для нее.

Но сосен было всего три. Офицеры это заметили, и на лице каждого читалось недоумение. Поэтому он пояснил:

— Четвертая здесь… Росла здесь, пень сгнил, но остались корни и от них побеги…

Да, если провести линию через четыре точки, то получался прямоугольник.

Рут Найгоф хотела пожать руку молодому офицеру, может быть, даже поцеловать его благодарно, но побоялась сделать это при полковнике и только произнесла взволнованно:

— Спасибо…

9

Роменский батальон ждал наказания. Ждали все, начиная от гауптмана Биллика — командира батальона и кончая рядовым эсэсманом, Два дня назад тридцать легионеров после стычки с партизанами остались в лесу. Не мертвыми. Мертвые придали бы славу батальону! Ушли. Нарушили клятву, изменили.

Биллик узнал, что стычка была инсценирована партизанами — она облегчала переход легионеров на сторону советских войск. И не только этих тридцати, а всего батальона, о чем офицеры предварительно договорились с командованием отряда. Биллик случайно не бросил весь батальон в бой. Случайно. И теперь мог считать себя счастливчиком. Переход всего батальона стоил бы ему жизни. Во всяком случае, военно-полевой суд не поскупился бы на наказание. Сейчас он ждал только отстранения от должности и, в худшем случае, разжалования в младшие чины.

Капитану доложили, что его хочет видеть адъютант Ольшера.

— Уже? — удивился такой оперативности Главного управления СС командир батальона. — Впустите!

Вошел Саид Исламбек. Подтянутый, выбритый до синевы, такой подчеркнуто нарядный и блестящий, что Биллик почувствовал себя оскорбленным: в этой хате, в такой унылой обстановке и, главное, в такой момент ему не нужен был штабной эсэсовский офицер. И еще туркестанец.

— Вы?! — поразился капитан.

— Да, я…

— Почему вы? — повторил Биллик и поставил в растерянности стакан с коньяком на стол. Он собирался выпить перед встречей с адъютантом начальника «Тюркостштелле», которого немного знал и надеялся воспользоваться знакомством для облегчения своей и легионеров участи, и вдруг вошел совершенно чужой человек.

— Так угодно было гауптштурмфюреру, — пояснил Исламбек и бесцеремонно прошел в хату, к окну, около которого, освещенный мутным светом зимнего дня, сидел в накинутой на плечи шинели Биллик. — Надеюсь, вы разрешите мне раздеться, господин капитан?

— Да, да… Пожалуйста, — все еще удивляясь и тараща глаза на лейтенанта, ответил Биллик. — Хотя не советую, у меня холодно.

Исламбек все же сбросил шинель, и когда он это сделал, от капитана не ускользнуло натужное движение левой руки — так бывает обычно при ранении в плечо. Не ускользнула и тень боли, мелькнувшая на лице. Биллик ничего не знал и подумал только о естественной для такого времени детали — лейтенант мог находиться на фронте и там его окрестили русские. Это уже не плохо: понюхавшие пороха всегда покладистее и мудрее.

— Так вы удивлены моим появлением? — спросил Исламбек, устраивая шинель на огромный кривой гвоздь, вбитый прямо в оголенное бревно.

— Не столько вашему появлению, сколько вашей роли, — произнес капитан и показал гостю на табурет у противоположного края стола. Все — и стол, и табурет, и скамья под окном — было голым, без краски, без покрывал. Стол скрипел под локтями Биллика, табурет ходил ходуном, и Саид, опустившись на него, почувствовал, как ножки подкашиваются, а сам он клонится к стене.