Анатолий Галиев - Взлетная полоса Страница 41

А «Чибиса» выпускать прекратили. Сконструировали всего шесть машин, хотя Томилин и пытался доказать, что самолет при небольших доделках можно было бы довести до быстроходного истребителя сопровождения для тех же «Муромцев». Ляля тогда многого не понимала. Пожалуй, она и до сих пор не хочет понять существа дела. Он вовсе не собирался отбирать у Модеста его славу, ему просто было жаль почти законченную прекрасную машину. Если бы он не спас после бегства Шубина самолет, его бы, в лучшем случае, продали с торгов. А скорее всего, и в торги бы не успели пустить. То, что он увидел спустя две недели после исчезновения Модеста, мало походило на самолет: мотор уже кто-то из кредиторов снял, обклейка была наполовину ободрана, исчезли дутики-колеса и гибкие тросы управления. Мастерская была закрыта и опечатана, он сам попал в нее через разбитое окно.

За ночь, при свече, боясь затопить печь, в замороженных стенах, обдирая пальцы гаечным ключом, он отчленил от фюзеляжа крылья и хвостовое оперение, снял стойки шасси. Днем нанял две ломовые телеги и грузчиков, открыл ворота на задах мастерской и перевез аэроплан в сарай, арендованный близ Комендантского аэродрома.

Ни расчетов, ни чертежей «Чибиса», сделанных Модестом, он не нашел, и делал их заново, исходя из уже построенного. Нанял мастеров, снял деньги с банковского счета. Помог и отец. Он же по адвокатской дотошности и советовал часто по существу дела. Пресек его попытку представить военным аэроплан как их совместную с Модестом работу.

— Не будь глупцом, Юлий! — сказал отец. — Если ты хоть заикнешься, что к этой конструкции имеет отношение беглый крамольник, с тобой даже говорить не станут! Можешь поставить на всей этой затее крест, и плакали твои денежки! Тебе даже испытать этот аэроплан не позволят! Впрочем, могут и просто конфисковать… И при чем, в таком случае, будешь ты?

Томилин долго мучился, пока не убедил сам себя в том, что Модест поймет его ситуацию, не сможет не понять. И поспешность его тоже поймет. Конструкции стареют стремительно, не взлетит «Чибис» сейчас, через полгода кто-нибудь покажет нечто похожее.

Аэроплан приняли хорошо, Юлий даже Лялиного отца приглашал на испытание, но тот повел себя отчужденно и насмешливо и не к месту больно уколол напоминанием о Шубине.

С Лялей у Томилина тогда происходило непонятное. Чем больше он убеждал себя в том, что разрыв их неизбежен, что ничего страшного для него не случилось, тем яснее он понимал, что без нее жить не сможет. Если быть абсолютно честным перед собой, то истинная, тяжелая и опасная любовь к Ольге Павловне пришла к нему именно после того, как она сказала «Нет». Быть с нею в одном городе, почти рядом, и знать, что она не ждет, что он ей безразличен, было невыносимо, и он с охотой и часто стал уезжать под Псков, в эскадру «Муромцев».

К началу семнадцатого года его определили постоянным техническим агентом от завода. «Муромцы» перелетали на базовый аэродром под Псковом. Здесь, на аэродроме, их испытывали всерьез, он подписывал акт о технической готовности машины. Если какая-нибудь деталь вызывала сомнение, он ехал в Петроград и получал нужное на заводе.

Мотористы, бензовозчики, оружейники, рабочие-металлисты из ремонтно-технического приданного эскадре эшелона относились к молодому, умному, всегда вежливому и сдержанному инженеру хорошо. Но окончательно признали своим не тогда, когда эскадра митинговала по случаю отречения царя и появления среди них комиссара Временного правительства, а через год, гололедным февралем восемнадцатого, когда немцы, нарушив все соглашения заключенного с Советским правительством Брестского мира, начали наступление по всему фронту.

На аэродроме поняли, что «Муромцы» надо спасать, не отдавать же в руки германцев. Сначала солдатский революционный комитет принял решение перегнать все четыре машины по воздуху в Петроград, но оказалось, что на все самолеты не хватит горючего. Тогда решили собрать остатки и слить в баки последнего, новейшего «Ильи», а остальные машины сжечь. Но это было так тяжко, немыслимо горько, что постановили — отбиваться до последнего и уничтожить самолеты только при полной безвыходности.

Томилину поручили подготовить «Муромцев» к ликвидации. Работа была хуже не придумаешь. Мотористы и солдаты из аэродромной охраны под его присмотром свозили под плоскости и городили ворохи соломы, наталкивали ее в кабины, присыпая сверху артиллерийским порохом. Для верности заложили в каждый фюзеляж по паре фугасов.

Ночь была смутной, сыпал снежок, было тихо, и казалось, что все обойдется. Когда Томилин шел от стоянки самолетов к огромному самолетному ящику, в котором мотористы держали печку и топчан и обычно отдыхали, разглядел десятка два флотских, в обтрепанных черных бушлатах. Они угрюмо долбили мерзлую землю ломами, устраивая пулеметную позицию. Судя по усталым, замедленным движениям, по марлевым повязкам — люди недавно были в бою. Их пулемет еще стоял на санях, загнанные лошади дремали, свесив понурые головы, на ребрастых боках белела наледь.

Томилин продрог до костей, спрашивать ничего не стал, и так понятно: солдатский комитет эскадры собирает к аэродрому всех, кто способен к бою, а моряки никогда никого в беде не оставляют.

Дернув дверцу, Томилин вошел в самолетный ящик. От раскаленной докрасна «буржуйки» несло теплом. Даже не сняв башлыка, он присел рядом с печкой и протянул к огню руки. Из мотористов здесь никого не было. А на топчане спал, укрывшись черной флотской шинелью, какой-то человек. Из-под шинели торчали длинные ноги в разбитых бахилах и обтрепанных обмотках. Под топчаном лежал вещмешок.

Услышав кашель Томилина, человек высунул кудлатую голову из-под шинели, почесал в бороде, уставился на него и охнул:

— Вот и не верь в предчувствия! Вы мне только что снились, Юлик!

Это был Модест Шубин. Живой, здоровый и в совершенно превосходном, можно даже сказать, ликующем состоянии…

Даже теперь, после стольких лет, вспоминая эту встречу того февральского дня восемнадцатого года, Юлий Викторович Томилин вновь переживал то ужасающее, стыдное чувство вины, которое тогда овладело им.

Не в силах больше предаваться воспоминаниям, он встал, надел непромокаемый длинный плащ, шляпу, взял зонт и вышел из номера. Все кресла в вестибюле были пусты, из освещенных дверей ресторана хрипло и томно гнусавил саксофон.

Томилин вышел из отеля. Тотчас же из дождевой мглы выскользнула ночная дева с густо измалеванным личиком, вильнула бедром, мурлыкнула:

— Хелло, герр хочет радости? Я очень веселая!

Томилин поморщился, обошел ее и пошагал по тротуару, поглядывая в зеркальные витрины, иногда косил глазом, проверяя, нет ли за ним слежки. Слежки, кажется, не было. Он усмехнулся: глупо! Его охраняют вся мощь и достоинство огромной и сильной страны. Чего ему опасаться? Перешел улицу, нырнул в сияющее огнями чрево кинозала. Билетерша провела его к месту, получила положенные чаевые и исчезла.

В это время в своей квартире, приняв ванну, облачившись в удобную венгерку со шнурами и отужинав, гражданин мирного германского государства майор Конрад фон Вишневски, посасывая сигару, сидел запершись в кабинете и собственноручно (в конспиративных целях даже черную работу приходилось пока исполнять узкому кругу высших офицеров) заполнял рапортичку о контакте с советским авиационным инженером, конструктором Томилиным, сорока одного года, беспартийным, проживающим в Москве на улице Садово-Триумфальная, дом номер пятьдесят, квартира четыре, прибывшим в Гамбург в служебную командировку, занесенным в реестр особо способных авиационных конструкторов России.

Поверженная Германия стояла на коленях, лишенная брони и меча. Металл для них еще даже не плавился в крупповских печах. Все это еще будет — и несокрушимая сталь, и могучий и неожиданный взмах откованного вновь победного меча, и новый взлет бессмертного духа нации…

Но не сегодня, не сейчас! Прошлое учит терпению, настоящее дарит надежду, будущее придет в топоте миллионов солдатских сапог, в слитном реве крепких молодых глоток, в сиянии исполненных верой и жаждой мести глаз!

10

Когда-то Томилину казалось, что от прежней жизни его отделила раз и навсегда накатанная в феврале восемнадцатого года на мокром снегу прифронтового аэродрома колея от огромных колес взлетавшего «Ильи Муромца». На земле корчились в желтом пламени и черном дыму три «Муромца» эскадры, бежали и падали махонькие фигурки людей. Оглушенный и растерянный Томилин пытался разглядеть с высоты подробности боя, но слезы бессильной злости застилали глаза, ломила наспех забинтованная голова, и он еще до конца не понимал, что случилось самое страшное: он спасен, улетает живым, а где-то там, внизу, остался Шубин, сидящий на закопченном снегу…