Анатолий Галиев - Взлетная полоса Страница 42

Но до этого была их последняя ночь вместе, когда они, хохоча, тискали друг друга в промерзшем насквозь, несмотря на раскаленную печку, продувном самолетном ящике, и парок от их дыхания смешивался воедино.

— Господи, боже мой! — бормотал Томилин прыгающими губами. — Каким образом? Откуда?

— Сначала поедим, — почесав затылок, спокойно заявил Шубин. Он по-хозяйски плюхнул на печку медный чайник мотористов, рванул зубами завязку выгоревшего на солнце вещмешка, вытряхнул на топчан содержимое: застучали ржаные, густо просоленные флотские сухари, тяжко вывалилась замотанная в тряпицу копченая рыбина. Шубин вынул из кармана диковинный нож с азиатской насечкой на рукояти, пластал рыбу на ломтики деловито и аккуратно.

Томилин сглотнул голодную слюну от сладостного запаха и вида хорошо прокопченного балыка:

— Откуда это у тебя?

— Личного изготовления… — хмыкнул Шубин. — Про Аральское море в гимназии учил? Там есть такой остров, называется Барса-Кельмес, или, по-местному, «пойдешь — не вернешься». А я, вот видишь, пошел и вернулся! Не по своей воле, конечно, пошел. Сцапали меня довольно быстро, — спокойно рассказывал Шубин. — Суд был закрытый. К счастью, всего не знали, поэтому каторжные работы, петли избежал. Считай, счастливец…

И далее он подробно рассказал, как попал на казенный рудник на Урале, вагонетки с породой катал. Но быстро кровью начал харкать. Считали, что не выживет, и определили его к отправке в Туркестан, через казахские степи, на Аральское море, вместе с командой из четырех человек таких же тяжелобольных.

На Арале была определена ссыльнопоселенцам издевательская работа: на острове Барса-Кельмес поставить геодезическую вышку, затем определить место для маяка и рыть котлован под его фундамент. Издевательство заключалось в том, что никакого судоходства на Арале в ближайшие полвека не предвиделось, маяк ставить было не для кого: местные рыбаки превосходно обходились и без него, да и ловили рыбу в основном с берега. Но их перевезли на остров — плоский, безводный, раскаленный, как сковорода, на утлых челнах, провонявших гнилой рыбой, снабдили палаткой, сухарями и инструментом и бросили на погибель.

Раз в месяц в бурдюках на лодке доставляли воду, сливали во вкопанный в песок деревянный чан. Стражник из лодки даже не вылезал, замечал почти ласково:

— Когда же вы все передохнете?

Над Аралом постоянно дули адские ветры. Раскаленные, насыщенные солью и пылью, облегчения они не приносили. Морская вода издали походила на фиолетово-синюю гладь. В редкие дни затиший смотреть на нее было красиво, но даже обмыть изъязвленные ноги нельзя — разъедало, как кислотой.

На зимовку их перевезли на берег, поселили в развалинах глиняного форта. Не выжили бы, но местные жители рядом с развалинами разбили зимнее стойбище — с юртами, кострами, отарами овец. Был и колодец с пресной водой. Впряженные верблюды выволакивали из глубины на волосяной веревке кожаные мешки-ведра, на водопой из степи выходили все новые и новые стада. Шубина отпоили кумысом. Он выздоравливал. Видно, помогал теплый сухой воздух.

Жили оторванными от мира: до любого центра или железной дороги тысячи километров. Как доберешься?

Весной семнадцатого стражник уехал в Оренбург, не дождавшись смены. И как сгинул. И только к лету они узнали, что в Петрограде к власти пришло Временное правительство, царь отрекся от престола.

Товарищи Шубина ждали, что кто-то решит их судьбу, уходить с ним наотрез отказались. Он же больше не мог выдержать это бездельное сидение. Раздобыл кривоногого, мохнатого, но сильного степного конька, запасся водой и рыбой, двинулся на север. Шел почти месяц, ночами, ориентируясь по ярким созвездиям. Было странно, что где-то есть иная жизнь, города, газеты, аэропланы.

Как выдержал этот путь, сам не знает, но к осени уже сидел на крыше разбитой теплушки и вместе с кочевавшим по стране людом двигался к Самаре. Там, под Самарой, наткнулся на учебный аэродром.

— Касторочкой родимой пахнуло! — смеясь, говорил Шубин Томилину. — Бензинчиком! Треск моторный, палатки, как шатры кочевые… Мотористы, механики обогрели и приняли.

Именно там Шубин и разузнал о воздушной эскадре тяжелых кораблей под Псковом. Туда и двинулся.

— Примешь хотя бы в мотористы, Юлий? — щурился на него Шубин. — Ты же знаешь, мне даже дышать аэродромным воздухом — счастье!

— О чем ты говоришь? — пожимал тот плечами, а сам думал: «Вот некстати…»

— А как там Голубовские? Что с ними? С Ольгой Павловной? — словно думая с ним в унисон, как-то неестественно равнодушно спросил Шубин, и тогда Томилин, еще не поняв, что кроется за этим деланным равнодушием, решился выложить то, что более всего стыдно жгло его:

— Я… насчет твоего аэроплана. Ну, «Чибиса»!

— А… Не надо, не надо… — отмахнулся Шубин, кривясь. — Ты сделал все правильно. Главное — машина получилась и полетела. Вот это главное! — Он тяжело вздохнул, а потом почти бессвязно выпалил единым духом:

— Юлик, ты вот что… Ты зла не держи. На меня самого все как с неба рухнуло… Есть, знаешь, такое, когда не мы решаем. И не ты, и не я! Конечно, с нею тебе было бы покойнее. Ты бы не допустил, чтобы вот так…

Томилин ничего не понял. И Шубин сдержанно, но более внятно сообщил, что считает Лялю своей женой и надеется, что Томилин примет это как должное.

Чувство стеснения и стыда, которое мучило Томилина с той секунды, как он узнал Шубина, как-то сразу ушло — родилась злая растерянность. «Боже мой! Да нет, нет, не может такого быть! Не должно!» — думал он недоуменно. И в то же время именно сейчас понял, почему изменила к нему свое отношение Ляля. Но где-то в самой глубине души жило сомнение: неужели? Именно Шубин — громоздкий, усталый, с морщинками под глазами, с выпирающими скулами на темном от загара лице, рано стареющий, вечно погруженный в свои мысли, невнимательный. Шубина предпочла Ляля, а не его — умного, обаятельного, импозантного?

У Томилина перехватывало дыхание. Шубин же посматривал совсем не виновато, а мягко, дружелюбно. И Юлий невольно подметил, что в Модесте есть что-то детское, открытое, простодушное, подчас даже наивное, а вот он еще в гимназии слишком часто чувствовал себя намного старше своих лет…

В печи уютно потрескивали дрова. Томилин смотрел на огонь и слушал, как с кем-то спорил Шубин, всем существом своим ощущая приближение смертельной опасности, которая неизбежно надвигается откуда-то из ночи. Он знал, что она придет, потому что предчувствия его никогда не обманывали. И с сосущей тоской думал о том, что сейчас здесь, на этом аэродроме, вдруг рухнуло все, что он возводил всю свою сознательную жизнь; виртуозная красота математического расчета, белизна отличного ватмана, податливая твердость чертежного карандаша, рождение нового механизма, собирание из малых частиц единого целого — того, что называлось аэроплан. И еще его беспокоила мысль о том, что надо будет уговорить летчика, чтобы он взял в самолет и Шубина. То, что Томилин улетит в Петроград последним самолетом, было решено еще вчера.

Но все изменилось в одну минуту. Четко и ясно разорвала тишину очередь из пулемета. Они выбежали и увидели, что на аэродром, кособочась и подпрыгивая на застругах, въезжает вереница саней, на которых лежат раненые. Здесь были и солдаты в шинелях, и красногвардейцы в черных пальто. Впереди саней шел командир на лыжах. Сплевывая кровавую слюну из разбитого рта, он прохрипел, что принял ночной бой с немецкой колонной и требует погрузить раненых в самолеты.

Летчик поглядел на раненых и решительно сказал:

— Погружайте.

Глядя, как в обозначившийся в рассвете четкими контурами «Муромец» сверх всяких норм грузят раненых — их было двадцать шесть человек, — как снимают для облегчения с борта пулеметы, Томилин понял, что вряд ли его теперь возьмут, и стоял в растерянности и ожидании.

Шубин, щелкая затвором трехлинейки, удивленно спросил:

— А вы что же, Юлик? Не с нами?

Только тогда Томилин разглядел, что возле костра солдаты и матросы вскрывают цинки с патронами, из ящика разбирают винтовки, а на снегу лежат ручные бомбы ярко-зеленого цвета, похожие на игрушки.

Потом он смутно помнил, как взял винтовку и, подчиняясь чьему-то крику: «В цепь! За мной!», побежал, спотыкаясь, куда-то в сизый рассвет. Шубин бежал рядом, отрывисто дыша и мелькая полами черной шинели. Лицо его было удивительно спокойным.

На краю аэродромного поля они упали в снег. Позади тотчас же застучал пулемет, и над их головами просвистели пули. Все стреляли, и Томилин тоже стрелял, не целясь, потому что не видел ничего.

Потом стало тихо, и он услышал, как урчат прогреваемые моторы. Шубин лежал рядом на спине и, вынимая из карманов, деловито защелкивал в обойму патроны.

— Боже мой! — глядя на него, негромко забормотал Томилин. — Ну что мы с вами можем, Модест Яковлевич? Зачем мы здесь? Себя губим! Нам же богом дано такое, что другие только во сне увидеть могут! Мы инженеры, творцы, строители! Мы просто обязаны себя сохранить…