Анатолий Галиев - Взлетная полоса Страница 43

Потом стало тихо, и он услышал, как урчат прогреваемые моторы. Шубин лежал рядом на спине и, вынимая из карманов, деловито защелкивал в обойму патроны.

— Боже мой! — глядя на него, негромко забормотал Томилин. — Ну что мы с вами можем, Модест Яковлевич? Зачем мы здесь? Себя губим! Нам же богом дано такое, что другие только во сне увидеть могут! Мы инженеры, творцы, строители! Мы просто обязаны себя сохранить…

Шубин глянул недоуменно, хмыкнул:

— Это у вас пройдет. Первый раз под пулями? Дело понятное. Но поймите, что сейчас честнее и нужнее брать в руки оружие и гвоздить! Да вы не беспокойтесь, это ведь не бой еще, а так, репетиция…

Томилин чуть привстал и вдруг увидел на дороге немцев. Воздух над головой дрогнул, что-то просверлило его и лопнуло за спиной. В голову сзади сильно ударило. Небо стало переворачиваться, и, падая, он успел увидеть над полем белый расплывающийся дымок шрапнельного разрыва.

На глаза потекло горячее. Шубин метнулся, сорвал его шапку, вгляделся, растерянно забормотал:

— Ах, Юлий, Юлий…

Потом он перевязывал голову Томилину, вел его, подпирая плечом и тяжело дыша в ухо, к «Муромцу», который уже содрогался, окутанный выхлопами моторов.

— Не хочу… — упрямо сказал Томилин.

— Ты должен, Юлий… Ты улетишь! — ободряюще бормотал Шубин.

И тут снова ударил разрыв. Над головой засвистело, снег вокруг них мгновенно стал рябым, а Шубин вдруг начал криво оседать на землю, лег боком, прижимая к животу руки, потом застонал, сел, но рук не отнял, а с удивлением смотрел, как впитывается в снег темная кровь…

Из изорванной шинели спереди мокрыми клочками торчала вата, свисали какие-то рваные лоскутки, широкое лицо Шубина бледнело и наливалось синеватой прозрачностью.

— Уходи! Быстрее… — прохрипел он, не открывая глаз.

И Томилин, как будто так и надо было, не понимая еще, что делает, не оглядываясь, побрел к самолету, протянул руки, его подхватили, затащили в кабину. Он шел, шатаясь, по чьим-то ногам туда, к кабине, но вдруг словно очнулся и тут же рванулся назад, закричал:

— Я не хочу! Не могу! Пустите меня!..

Но его слабый крик потонул в шуме моторов. Машину сильно затрясло и озарило ярким желтым светом. И Юлий понял, что это жгут оставшиеся самолеты…

К дому Голубовских на Литейном он добрался только к вечеру. Его раза три останавливали рабочие патрули, проверяли документы, слушали объяснения и отпускали. Ему это надоело и, едва завидев очередной патруль, который плясал вокруг костра на перекрестье улицы, греясь, сворачивал в арки подъездов и шел дворами.

Парадное трехэтажного дома было заколочено изнутри досками. Он решил войти в дом с черного хода, но и тот оказался запертым. Оконце светилось только в дворницкой, и он постучался туда.

За дверью долго молчали, потом сиплый женский голос с восточным акцентом спросил:

— Кто ты такая? Какая такая инженера? Не зарэшешь?

Наконец женщина отворила. Перед ним стояла толстая татарка Фатима, жена дворника. Она провела его через сени в дворницкую. Здесь было жарко натоплено, на кровати сидели трое татарчат и глазели на Томилина черными веселыми глазками-бусинками.

Дворницкая была наглухо забита вещами: чемоданами, скатанными коврами, картинами, вазами, бронзой.

— Чье это? — удивился Томилин.

— Хозяева, кто в квартирах жил, несли, — сказала Фатима. — Говорят — береги! Мы вернемся! Мужа взяли… Говорят, пусть понесет за границу вещи, мы много дадим, он вернется. А он не вернулся!

Томилин спросил, где доктор Голубовский.

— Зарезали! — сказала она, помолчав. — Царство небесное! Хороший был доктор. Одна баба шибко трудно рожала, к ней пошел ночью. На нем была шуба дорогая. Я ему сколько раз говорила — не ходи в шубе по ночам! Шубу сняли, все сняли, совсем голый в снегу лежал… Дочка сильно убивалась, я думала, не переживет.

— А… где она? — помолчав, оглушенный услышанным спросил он.

— Ушла, — вздохнула татарка.

— Куда?!

— Наверное, в Финляндию. Сейчас все туда бегут. Мой тоже туда пошел, вещи бабе генерала Алмазова понес. Не знаю, жив ли…

Она всхлипнула. Татарчата разом, словно их включили, заголосили в один голос.

Томилин больше ни о чем не спрашивал…

Отец отворил дверь и стоял перед Юлием закутанный в платки и шали, нахлобучив меховую шапку на лысину. Неожиданному появлению сына не удивился, устало буркнул:

— Ну, наконец-то…

В квартире, чтобы не уходило тепло, были плотно задернуты окна. Через гостиную сложными коленами в камин выходила труба «буржуйки», на ней сипел чайник, пахло лекарствами. А на диване, свернувшись клубочком, как зверек, под одеялами и томилинской шубой лежала Ляля. Кого-кого, но только не Лялю ожидал он увидеть в своем доме. Ошеломленный и обрадованный, шагнул к дивану, взял ее за руку. Она подняла голову, открыла глаза, безразлично взглянула на него, не узнавая, и снова опустилась на подушки. Он что-то бормотал растерянно и радостно, но она не отвечала.

— Не застуди ее, Юлий, — сказал отец. — Я ее очень берегу.

Глуховато покашливая, он рассказал, что сам ходил опознавать тело доктора Голубовского в морге. Он лежал на мраморной плите, прикрытый грязной простыней с кровавыми пятнами. Остренькая бородка его нелепо торчала, как седая сосулька.

— Ляля пришла сюда. Больше ей идти было не к кому. С ней вдвоем мы и хоронили ее отца, — завершил свой рассказ Томилин-старший.

Юлий, склонясь, положил на пылающий лоб Ляли ладонь, говорил весело какие-то немыслимые глупости. И был даже рад, что открыть ей правду о Шубине он не может ввиду ее состояния.

Но и потом, когда это уже можно было бы сказать, после долгих и мучительных размышлений он решил этого не делать. Дело было даже не в его невольной вине перед Шубиным, а в том, что он, Томилин, уже понимал, что он для Голубовской никто. Как это ни больно, но их связывало только одно — Модест Яковлевич. И он хотел укрепить эту ниточку, чтобы связь не оборвалась совсем…

Потом его, Юлия, взяли служить в Красную Армию. Его управление перемещалось вслед за правительственными учреждениями из Питера в Москву, и он увез Лялю в столицу, там взял на себя все заботы о ней: поместил в военный лазарет в Сокольниках; когда она начала выздоравливать, перевез из лазарета в свой маленький, уютный номер гостиницы «Славянский базар», определил на службу «пишбарышней». Номер разгородил ширмой, приносил в мешке скудный паек, на керосинке варили горох или чечевицу.

Отец с сыном ехать отказался — решил доживать свой век в родном гнезде. На письма сына отвечал редко. По всему чувствовалось, что старика что-то угнетает, но Юлий не мог его навестить — из своих бесконечных поездок он появлялся дома редко и неожиданно и так же неожиданно исчезал. Ляля его почти не замечала и очень редко перекидывалась одной-двумя малозначащими фразами.

Когда однажды он с радостью сообщил ей о получении новой квартиры на Садово-Триумфальной, она искренне удивилась:

— А при чем тут я?

Бледнея и запинаясь, он стал объяснять, что понимает ее увлеченность Шубиным, но это может пройти. Он, Томилин, готов вернуться к их первым дням, когда все было просто и понятно.

— Господи, боже мой! О чем ты? — сказала она устало. И, подумав, добавила, что, пожалуй, ей уже пора добираться до Петрограда. Шубина ждать ей нужно именно там…

Он испугался, что она и впрямь уедет. Сказал примирительно:

— Это будет большой ошибкой! Если Модест жив, он обязательно придет к нам. Он не сможет жить без авиации.

Ты не бросай меня — будем ждать его вместе. В карусели гражданской войны всякое может случиться. Я запрошу авиаотряды… Может быть, где-нибудь его след сыщется.

Он так и не решился рассказать ей о своей последней встрече с Модестом…

Только потом, спустя годы, она запоздало поняла, что Томилин и здесь рассчитал точно. Она могла постоянно быть в поле его зрения, быть рядом с ним только из-за Модеста Яковлевича.

На работе Томилин четко разграничил дистанцию, был с нею на «вы» — и видел, что это ее радовало. Сначала часто, потом все реже, но так, словно был обязан, докладывал ей, будто боялся обвинения в корысти, о том, что делает, чтобы разыскать Шубина. И по ответам, по бумагам, которые приходили на его имя, она видела — он старается, ищет. Потом ответов стало значительно меньше. Но ответы были одни: «не числился», «не значился».

Как-то вечером, взяв купальник, Ляля спустилась по травяному откосу к берегу Москвы-реки. Сотрудники КБ здесь устроили кабинку и мостки для купания: близко и удобно. Томилин был уже здесь, сидел в купальном халате, читал книгу.

Он ей кивнул. Она переоделась в кабинке, спустилась в парную воду, поплавала всласть. Когда вышла, по воде гулко зашлепали весла. Узкая гоночная лодка быстро скользила мимо. В лодке откидывались в такт крепкие загорелые девчонки в красных косыночках, белых майках. Это уже были новые люди, не знающие, что такое горе, уверенные в неизбежном своем счастье и радостные.